В исключительных обстоятельствах 1986(сборник)
Шрифт:
Эрлих ошибается. Больше, значительно больше… Я устанавливаю это, когда санитары и незнакомый врач в штатском несколько минут спустя забирают Фогеля и укладывают его на носилки, предварительно замкнув браслеты на его запястьях. Эрлих что-то шепчет врачу, тот щелкает каблуками, и они отбывают, а Микки тряпкой и совком уничтожает лужу, натекшую там, где лежал Фогель. У лужи весьма приличные размеры.
– Переволновались, Одиссей? – спрашивает Эрлих с видом человека, лишенного нервов.
– Не очень, – говорю я.
– Ничего, сейчас поволнуетесь!… Думаете, все
– Пятнадцатого! – говорю я, думая о другом – о телефоне и дупле в каштане на бульваре Монмартр.
– Это крайний срок. Молите всевышнего, чтобы Люк пришел в магазин Фора. Его мы не тронем, но связники, часть источников – этих под нож. Пока мы тянем время, держим засады в пансионе и на улице Миди.
– У Люка?!
– А вы что думали? На Центральной тогда слушали ваш разговор с «Лампионом», и будьте спокойны, Анри Маршан отнюдь не инкогнито… Не делайте больших глаз, Одиссей! Все по правилам. Вы брали свое, мы – свое. Вы вычислили точно, и патрули опоздали в «Лампион», хотя и побывали там не без пользы. Приметы Анри Маршана тоже кое-что значат, если умело построить розыск. Старую квартиру нашли без труда: Маршан регистрировал документы в мэрии, и нам через пять минут сообщили адрес… Квартира пуста – на иное я не рассчитывал, хотя люди, сидящие в засаде, надеются, что кто-нибудь придет… Время, Одиссей! Вы же знаете ему цену… Сколько я смогу тянуть?
Я протестующе поднимаю руку.
– Вы не джентльмен, Эрлих! Наш уговор…
– Бросьте, Одиссей. Вы разбираетесь в музыке? Так вот: есть основная тема, лейтмотив, и тема вспомогательная, замаскированная первой. Наш лейтмотив – разгром резидентуры СИС, и, как ни крути, вы мой агент. Все!
– Я не…
– Я сказал: все! Я безумно дорого заплатил за то, чтобы прикрыть вас. А что до контактов, то это тема вспомогательная, и я на вашем месте забыл бы о ней до лучшей поры.
– Вот как повернулось… – задумчиво говорю я. – Мой отчет и протоколы… Красиво, Эрлих!
– Господин Эрлих! Я попросил бы вас, Одиссей, впредь не забывать прибавлять это слово.
– Выходит, я двойник? – А вы думали?
Тривиальная история… – шепчу я и прикусываю губу.
Эрлих трет лоб ладонью, поправляет очки.
– Не огорчайтесь, Одиссей. Что вам до жертвенных быков? Фор ваш человек?
– Нет, конечно. Он понятия ни о чем не имеет. Просто явка – в магазине удобно встречаться. Не часто, конечно. Не верите?
– Не верить – наш принцип. Мы проверили. Фор действительно не ваш. Он сотрудничает с жандармерией негласно и помог нам, описав Маршана и вас. Он говорит, что встреч – о, случайных, естественно! – у вас было… Сколько их было?
– Три. Последняя – в первой декаде июля.
– Что же, вы не лжете… Слушайте, Одиссей! Бриссак, Фор, столб с «почтовым ящиком», засады, проверка личности Маршана и все такое прочее дают нам некоторый резерв дней на случай, если у меня потребуют отчет. Пока того, чем я располагаю, хватит, чтобы доказать вашу преданность нам, а не СИС. Но если пятнадцатого Люка не окажется на явке, делайте, что хотите, но головы вам не спасти. Мы умоем руки – я и бригаденфюрер… И завтра же на Монмартр, Одиссей! Я очень любопытен и мечтаю убедиться, что именно бульвар благотворно влияет на ваше самочувствие… Поправляйтесь, Одиссей!
– Спасибо, господин Эрлих, – говорю я и смотрю ему в спину.
У штурмбаннфюрера Эрлиха очень выразительная спина. Прямая, жесткая, ловко подчеркнутая мундиром, сшитым у дорогого портного. Презрение ко всем, в том числе и к Огюсту Птижану, начертано на ней аршинными буквами. Обладатель такой спины должен внушать простым смертным трепет и почтение… Глыба. Скала. Одна из скал… Валяй, Одиссей, лавируй меж скалами, в узком фарватере, изобилующем мелями и цепкими водорослями… В первый раз, что ли?
11. РУБАШКА И ЧЕПЧИК – АВГУСТ, 1944.
«В первый раз, что ли?» – говорю я себе, вслушиваясь в грохот ночной грозы, бесчинствующей над Парижем. Молнии падают где-то рядом, и я, приподняв жалюзи, всматриваюсь в черные контуры и жду, когда очередной зигзаг высветит верхушку Эйфелевой башни. Грозу я люблю, зато терпеть не могу мелкий дождь – он действует мне на нервы.
Эрлих в рубашке с приспущенным галстуком сидит в кресле и кусочком замши протирает очки. Вид у него неважный. Веки воспалены, под глазами мешки, и щетина на подбородке, мелкая и частая. Я зеваю, прикрыв рот ладонью, и отхожу от окна, а Эрлих складывает замшу в квадратик и водружает очки на место. Отпивает глоток минеральной – прямо из горлышка.
– Язва, – объясняет Эрлих, отрываясь от бутылки. – Питание всухомятку, нервы… Иногда так схватывает, что хоть плачь.
– Дрянь дело, – сочувствую я, перекладывая плащ штурмбаннфюрера с кровати на пуфик. Плащ был мокрый, вода стекала на одеяло, а я терпеть не могу спать под ватным компрессом.
За весь прошедший час мы не перекинулись и десятком фраз. Голова у меня была ясная; днем температура упала, и рука ныла значительно меньше. Микки принесла две рюмки анисовой, белой и непрозрачной, и я выпил, ощутив во рту привкус «капель датского короля».
Я опять зеваю, напоминая Эрлиху, что ночь неподходящая пора для визитов. Чего ради он явился и молчит? Соскучился по обществу Птижана?…
Эрлих щелкает по бутылке ногтем и ставит ее на пол. Откидывается в кресле. Дождь тихо накрапывает за окном, и меня тянет в сон.
– Гадаете, Стивенс? – негромко говорит Эрлих, – He ломайте голову.
– Вы здесь хозяин, – уклончиво говорю я.
– Так-то оно так… Что у вас там – анисовая? Пейте и мою, я не хочу. Пейте, пейте, вам понадобится еще не одна рюмка, чтобы переварить новости. Мне звонили из Берлина, Стивенс. Вами интересуется Шелленберг, разведка РСХА.