В исключительных обстоятельствах 1986(сборник)
Шрифт:
– Шишек-то сколько! – показал все время молчавший Коля. И вздохнул: Ох, приехать бы сюда когда-нибудь запросто! Пошишковать. Я любитель этого дела…
– А что, приедем когда-нибудь, – сказал Венька. – Всех бандюг переведем и приедем. Тут мировые места. Можно свободно любой дом отдыха открыть. Не хуже, чем на Байкале открыли в прошлом году…
– А мошкара? – поплевал я на ладонь и помазал горящую, как от ожога, шею. – Мошкару куда девать?
– Мошкара – это ерунда, – тоже поплевал на ладонь Венька. Значит, она все-таки и его беспокоит. – Мошкару
– Я читал, – разговорился молчаливый Коля, – я читал в одном журнале, что от мошкары есть хорошее средство. Вроде порошка. Только надо этим порошком с аэропланов посыпать…
– Пустяки! – засмеялся я. – Но надо сперва своих собственных аэропланов настроить, русских. А это очень не просто…
– А что особенного-то? – сказал Венька. – Не настроим, что ли? Еще столько аэропланов настроим, что будь здоров, не кашляй…
И от этих мальчишеских, хвастливых слов всем нам стало так весело, что мы не заметили, как Венька свернул в совсем уж нестерпимо душный участок тайги, полный мошкары и каких-то крупных, оглушительно жужжавших мух, от укуса которых лошади всхрапывают, вскидывают головы и со свистом обмахиваются хвостами, а у нас мгновенно всплывают на коже большие, разъедающие кожу волдыри.
Я все время плевал на руку, чтобы смазывать места укусов. Но вот уже истощилась слюна. Во рту пересохло.
А сухие ветки трещат в темноте, бьют по лицу. Чего доброго, и глаза так выколешь, и рот раздерешь.
Я закрываю глаза и наклоняюсь над гривой фыркающего мерина. Ветки бьют меня по голове, по ногам. Но я не открываю глаз до тех пор, пока резкий свет не ударяет мне в лицо.
Оказывается, мы опять выезжаем на просторную поляну. И опять рядом с нами на взгорье шелестят вершинами высоченные кедры. И тотчас же мы замечаем множество красивых, похожих издалека на голубей птиц. Однако они мельче голубей, и полет у них не голубиный, а какой-то суетливый. Они то взлетают над кедрами, то как бы ныряют в мохнатую темную зелень.
– Ух, подлюги! – кричит Коля Соловьев. – Ух, подлюги поганые! – И, придерживая серого жеребца, грозит птицам нагайкой. – Вы глядите, что делают, твари! Это ж кедровки!..
Венька спрыгивает с лошади.
– Правильно, это кедровки. Они сейчас тут облупят все шишки…
– Да вот в том-то и дело, что не все, – говорит Коля. – Они ведь как делают, гады! Они только сверху затронут шишки, полущат, полущат и бросят. И куда уж она тогда годится? Ух, подлюги, подлюги!..
Коля расстраивается так, будто кедры эти принадлежат лично ему, будто кедровки налетели на его собственный сад и вот теперь он просто не знает, что делать.
И Венька сочувственно качает головой.
А я тоже, как они, спрыгнув с седла, разминаю ноги, и мне тоже жаль шишек. Хотя, быть может, мы больше никогда в жизни не попадем в эти места и не попробуем этих кедровых орехов.
– Эх, вырубить бы колотень! – неотрывно смотрит на кедры Коля. – Можно было бы насшибать шишек. Вы глядите, уж много спелых. А то, слушай, Вениамин, может, я залезу сейчас
– Некогда, – говорит Венька. И заметно колеблется.
– А то я залезу? – опять предлагает Коля. – Тут же одна минутка…
– Некогда, – уже тверже повторяет Венька. И ставит ногу в стремя.
Мы едем дальше по широким просекам, переплетенным толстыми корнями елей, и всю дорогу разговариваем о кедровых шишках и о подлом поведении кедровок, бандитствующих в кедровых лесах.
Коля Соловьев вспоминает интересные случаи из своей охотничьей жизни. Мы с Венькой также кое-что вспоминаем. Коля говорит, что в этом году, однако, много будет белки, если такой урожай на орехи. Да и соболь, наверно, проявится. Он тоже большой любитель орехов.
– Орехи все любят, – улыбается Венька. – Лазарь говорит, что ими можно даже чахотку лечить…
– Какой это Лазарь? – как бы настораживается Коля, чуть придерживая нервного жеребца.
– Лазарь Баукин.
Венька заметно смущается и, наклонившись, поправляет подседельник. Ведь Коля, кажется, ничего не знает о том, что Венька поддерживает связь с Лазарем Баукиным и что еще зимой мы здесь встречались с ним. Об этом мы никому не рассказывали. Может быть, только начальнику об этом докладывал Венька.
– Он, наверно, тут где-то бродит, – говорит Коля. – Он, мне помнится, из этих мест.
– Из этих, – подтверждает Венька. – Он эти места как свои пять пальцев знает. Может повсюду зажмурившись пройти…
– Ну конечно. У него дело тонкое, – усмехается Коля. – Он и от нас тогда моментально ушел. И все концы в воду. Ух, если б я его встретил!..
– Еще встретишь. Может, сегодня еще встретишь, – смеется Венька. И сразу же становится серьезным, даже озабоченным, внимательно оглядывая местность. – Нет, скорее, завтра увидим Лазаря…
Коля молчит, перебирает поводья, что-то соображает, потом спрашивает:
– Он что ж, теперь, выходит, от нас работает?
– Зачем ему работать от нас? – уклончиво отвечает Венька. – Он может работать и от себя. Он мужик головастый и вполне сознательный…
Это слово «сознательный» было в те годы в большом ходу. Им как бы награждали человека. Сознательный – значит понимающий, осознающий, с какими трудностями связано построение нового мира, и готовый пойти на любые жертвы в преодолении трудностей.
Мне, быть может, так же, как Коле, показалось, что Венька явно перехватил, обозначив таким почти что священным словом Лазаря Баукина, еще недавно состоявшего в банде Клочкова. Но мы оба промолчали.
Венька ведь не просто наш товарищ, такой же, как мы, комсомолец, но и в некотором смысле наш начальник. И это следовало нам помнить, особенно сейчас, когда мы ехали на операцию. Он знает, наверно, что-то такое и про Лазаря Баукина, чего мы еще не знаем и что еще не положено нам знать.
Однако Венька сам, должно быть, понял, что мы не согласились с ним, и, поворачивая свою каурую кобылицу опять в густой, непроглядный лес сказал: