В клетке
Шрифт:
11
Ей, правда, пришлось бы признать, что отношения эти сводились в основном к уверенности ее, что периоды его отсутствия, как бы часто они ни наступали, как бы долго ни длились, всякий раз кончались тем, что он возвращался. Достаточно было знать, что он непременно вернется, до остального никому не должно было быть дела, это касалось только ее одной. Разумеется, взятого в отдельности этого было бы мало, но все совершенно преображалось от необычайной осведомленности ее обо всех сторонах его жизни, которую память и внимание помогли ей наконец обрести. Наступил день, когда вся эта осведомленность обернулась для нашей девушки, в то время как глаза их встретились, радостным для нее молчаливым приветствием, наполовину шутливым, наполовину торжественным и серьезным. Теперь он каждый раз здоровался с ней, он нередко даже приподнимал край шляпы. Он перекидывался с нею несколькими словами, когда время и обстоятельства это позволяли, и однажды она даже дерзнула сказать ему, что не видела его «целую вечность». «Вечность» было слово, которое она употребила совершенно сознательно, хоть и слегка оробев. «Вечность» в точности выражало то, что было у нее на душе. На это он ответил, может быть, менее продуманно подобрав слова, но и его слова в этой связи были весьма примечательны:
– Да, ужасно сыро сегодня, правда?
Из таких фраз и состоял обычно их разговор; ей мнилось, что на целом свете не было формы общения столь кристаллизовавшейся и сжатой. Любая мелочь, стоило ей только привлечь их внимание, могла преисполниться
Мучили ее только две вещи, и больше всего то, что в общении с ним она ни разу не имела возможности коснуться того или иного события или лица. Она бы отдала все на свете за то, чтобы представился случай намекнуть на одну из его подруг, у которой было определенное имя, на одну из назначенных им на определенный день встреч, на одну из тягот его жизни, которую можно было определенным образом облегчить. И она готова была пожертвовать едва ли не всем, если бы только для этого нашелся уместный повод – а не найтись он не мог, не мог не оказаться на редкость к месту, – чтобы дать ему понять, и решительно и мягко, что она добралась до истоков самой большой из томивших его тягот и теперь живет мыслью о ней, исполненная самоотверженности и сострадания. Он любил женщину, для которой, с какой бы стороны та ни посмотрела, скромная телеграфистка, тем более если жизнь ее проходила в окружении сыров и окороков, была все равно что пылинка на полу; и втайне ей хотелось одного – убедить его, что он так много значит в ее жизни, что она способна принять эту его влюбленность как нечто благородное и высокое, будь она даже на самом деле неподобающей и безрассудной. А до той поры она жила надеждой, что рано или поздно ей выпадет счастье сделать нечто такое, что поразит его, а может быть, даже вызволит из беды. Да к тому же, что понимали эти люди – пошлые насмешливые люди, – утверждавшие, что совсем неважно, какая стоит погода? Она чувствовала, что это не так, и, пожалуй, лучше всего именно тогда, когда явным образом ошибалась, говоря, что день выдался душный, в то время как было холодно, или что холодно, когда было душно, и признаваясь тем самым, как, сидя в своей клетке, она мало знает о том, что творится на улице. Надо сказать, что в конторе Кокера всегда бывало душно, и в конце концов она решила, что надежнее всего держаться того, что погода стоит «переменная». Любое суждение казалось ей истиной, когда лицо его озарялось улыбкой.
Это всего лишь один пример тех маленьких ухищрений, к которым она прибегала, чтобы облегчить ему жизнь – не будучи, разумеется, ни в какой степени уверена, что он по справедливости оценит ее старания. Никакой справедливости на этом свете все равно не существовало: к этой мысли ей приходилось возвращаться все чаще; а вот счастье, как это ни странно, действительно было, и, расставляя ему силки, она старательно прятала их от мистера Бактона и от клерка. Самое большее, на что она могла надеяться, – если не считать надежды, которая то и дело вспыхивала и снова гасла, божественной надежды, что она действительно ему нравится, – это чтобы, особенно не задумываясь, почему именно это так, он нашел, что контора Кокера – место, ну, скажем, неплохое; что ему там легче, приятнее, веселее, что люди там, может быть, обходительнее, что обстановка чуть живописнее – словом, все в целом удобнее для его личных дел, чем в любом другом заведении подобного рода. Она прекрасно понимала, что в таком тесном углу работается не так уж быстро; но сама медлительность имела для нее свой смысл – она-то, разумеется, могла ее вытерпеть, если только мог он. Томительнее всего была мысль о том, что вокруг так много других почтовых контор. В воображении своем она постоянно видела его в этих других конторах, где сидели другие девушки. Нет, она ни за что не позволила бы ни одной из них так тщательно вникнуть в его дела! И хотя по многим причинам у Кокера клиентов обслуживали недостаточно быстро, она всякий раз ускоряла свои движения, когда по каким-то неуловимым признакам угадывала, что он спешит.
Но вместе с тем она уже ничего не могла ускорить, когда в силу вступало самое приятное, совсем особая сторона их отношений – ей бы хотелось назвать их дружбой, – которая состояла в том, что она начинала шутливо уточнять иные из написанных им слов. Может быть, между ними не было бы и половины того понимания, которое возникло теперь, если бы по милости Провидения некоторые буквы не выглядели у него так странно! Можно было бы предположить, что делает он все это нарочно для того, чтобы склоненные головы их всякий раз сближались, насколько им позволяла разделявшая их клетка. В сущности, ей ведь достаточно было двух или трех раз, чтобы привыкнуть к особенностям его почерка, но, пусть даже рискуя показаться ему несообразительной, она готова была и дальше продолжать с ним эту игру, когда обстоятельства складывались благоприятно. Самым благоприятным из них было то, что по временам ей казалось, что он убежден, что она отлично может разобрать его буквы и что с ее стороны это только притворство. Коль скоро он догадывался об этом, то, значит, он с этим мирился; коль скоро он мирился, то приходил опять; а коль скоро он приходил опять, то, значит, она ему нравилась. Она была на седьмом небе от счастья, и она не хотела многого от этой его симпатии к ней – она хотела лишь одного: чтобы все сложилось так, чтобы именно ради нее он продолжал вновь и вновь приходить к ним в контору. Иногда, правда, он не показывался по целым неделям: ему надо было жить своей жизнью; надо было ехать то в одно место, то в другое – были города, куда он постоянно телеграфировал, чтобы ему оставили в гостинице номер. На все это она соглашалась, все охотно ему прощала; в действительности она даже благословляла и благодарила его за это. Если ему надо было жить своей жизнью, то ведь именно это и вынуждало его так часто прибегать к помощи телеграфа; поэтому благословенны были дни, когда все складывалось именно так. Большего она не хотела – лишь бы только он совсем не перестал появляться.
Иногда ей казалось, что этого все равно не случится, даже если бы он захотел, ибо ведь их уже неразрывно связывало друг с другом все, что она о нем знала. Ее забавляла мысль о том, как какая-нибудь уличная девка распорядилась бы тем обилием сведений, которыми располагала теперь она. Ей рисовалась ситуация более душещипательная, чем многие из тех, которые она знала по романам; подумать только, как-нибудь темным вечером она идет к нему на Парк-Чеймберс, выкладывает ему все, говорит: «Я знаю так много об одной известной вам особе, что не могу это от вас утаить. Простите меня за то, что я несу вам такие неприятные вести, но вам есть прямой смысл от меня откупиться!» Вместе с тем было одно обстоятельство, которое неизменно обрывало все такого рода полеты воображения, – если бы дело дошло до этого, то она не знала бы, какой выкуп ей у него просить. О чем-либо столь грубом, как деньги, разумеется, не могло быть и речи, и поэтому вся затея повисала в воздухе, тем более что она-то ведь не была уличной девкой. И отнюдь не из подобных
12
Вместе с тем по временам ее угнетала мысль, что жертва эта, как она ни была велика, ничего не стоит в сравнении с тою, которую любовь заставляет приносить его самого, если только главным во всем этом не было чувство той женщины, которая завладела им и крутит теперь, как колесом огромной машины. Во всяком случае, он был крепко схвачен головокружительной, необоримой силой судьбы; ураганом ворвавшись в его жизнь, она подняла его и теперь стремительно уносила. Разве сквозь сиявшую у него на лице улыбку и все счастье, которое это лицо выражало, не сквозил иногда отблеск неистовой тоски, с какою загнанный зверь взывает к чьим-то исполненным жалости глазам? Он, может быть, даже сам не знал, сколько страха он затаил в душе, но она знала. Им грозила беда, им грозила беда, капитану Эверарду и леди Бредин: и это было нечто еще более страшное, чем то, о чем она читала в романах Она думала о мистере Мадже и о его уравновешенном чувстве к ней, она думала о себе самой, и ей становилось еще более стыдно за то равнодушие, каким она на него отвечала. В такие минуты она утешала себя мыслью, что в отношениях с другим человеком – таких, где возникла бы та душевная близость, какой с неспособным ее понять мистером Маджем никогда не могло бы возникнуть, – у нее не было бы и тени равнодушия, как не было его у ее светлости леди Бредин. Когда ей удавалось заглянуть еще дальше вглубь, она подчас преисполнялась уверенности, что, стоило ей только отважиться быть откровенной, любовнику ее светлости «разговор» с ней непременно бы принес облегчение. Раз или два ей показалось даже, что, уносимый этой роковой силой, оглушенный ею, он замечал вдруг в толпе ее глаза, в которых светилась жалость. Но мог ли он заговорить с ней, когда она сидела там, зажатая между клерком и беспрерывно стучавшим клопфером?
Давно уже, проходя мимо них много раз, она приглядывалась к домам на Парк-Чеймберс и, окидывая взором их роскошные фасады, думала, что они-то и могут быть идеальным местом для идеального разговора. Во всем Лондоне не было другого такого уголка, который бы в эту весну так глубоко запал ей в душу. Она делала круг только для того, чтобы пройти по этой улице – ей это было не по дороге, – она переходила на противоположную сторону и всякий раз смотрела на верхние этажи, и ей понадобилось немало времени, чтобы удостовериться, что это и есть те самые окна. Наконец она все уточнила, совершив дерзновенный акт, от которого у нее в ту минуту замерло сердце и вспоминая который, она потом постоянно краснела. Однажды поздно вечером она набралась терпения и ждала – и улучила минуту, когда обычно стоявший внизу швейцар повел наверх вошедшего гостя. Тогда она осмелела и, рассчитав, что, пока они поднимаются, в холле никого не будет, вошла в дом. В \холле действительно никого не было, и отблески электрического света озаряли позолоченную дощечку, где были указаны фамилии всех жильцов дома рядом с номерами занимаемых ими этажей. То, что она хотела узнать, оказалось прямо перед нею: капитан Эверард жил на третьем. Это была какая-то безмерная близость – как будто на один миг, и только впервые, они столкнулись с ним лицом к лицу по ту сторону клетки. Увы! Длилось это всего одну или две секунды: она умчалась оттуда, охваченная паническим страхом, что именно сейчас он может войти или выйти. Страх этот, вообще-то говоря, почти всегда настигал ее в таких вот бесстыдных эскападах и самым странным образом сменялся приступами разочарования и тоски. Ее приводила в ужас мысль, что он может подумать, что она старается его подкараулить, и вместе с тем ужасно было и то, что приходить туда она позволяла себе только в такое время, которое начисто исключало возможность подобной встречи.
В омерзительные утренние часы, когда она шла на работу, он всегда – надо было надеяться, что это так, – спал в своей уютной кровати; когда же она окончательно покидала контору, он – вне всякого сомнения, она в точности это знала – одевался к обеду. Нечего и говорить, что если она не могла заставить себя помедлить до тех пор, пока он успеет одеться, то это было просто потому, что у таких людей, как он, процедура эта могла растянуться очень надолго. Когда среди дня ей надо было идти обедать самой, ей уже некогда было совершать этот круг, хотя надо сказать, что, будь она только уверена, что увидит его, она бы рада была и пропустить свой обед. Идти туда в три часа ночи? Но тут уж решительно не было никакого предлога, который мог бы оправдать ее появление. В эти часы, если только в ее дешевых романах была хоть толика правды, он, по всей вероятности, возвращался домой. Поэтому ей оставалось только пытаться представить себе эту удивительную картину, против которой вступало в заговор столько неодолимых сил. Но как ни была неосуществима сама эта встреча, в воображении ее она все равно возникала и рисовалась отчетливо и ярко. Чего только не происходит – нам остается лишь догадываться об этом – во взбудораженных и приглушенных чувствах девушки с таким вот складом души! Все природные достоинства нашей юной героини, вся изощренность ее натуры, унаследованное благородство, гордость – все сошлось в этом маленьком трепещущем сгустке жизни; ибо как раз в те минуты, когда она ощущала, сколь уязвлено ее тщеславие и сколь жалостны все ее волнения и уловки, – именно тогда дарующим утешением и всеискупающим светом во мгле явственно и зримо загоралась уверенность: она ему нравится!
13
Он никогда больше не приводил с собой Сисси, но как-то раз Сисси пришла одна, такая же цветущая, как и раньше, пышно приодетая стараниями Маргерит, или, может быть, все же чуть отцветшая, ибо весна приближалась к концу. Но вместе с тем лицо ее уже не излучало прежнего спокойствия. Она ничего с собою не принесла и несколько раздраженно принялась оглядывать контору, ища бланки и место, где она могла бы расположиться. В конторе Кокера было и тесно, и довольно темно, и в ее чистом голосе прозвучала нотка недовольства, которую в голосе ее любовника невозможно даже было вообразить, когда она недоуменно переспросила: «Там?» – и после того, как в ответ на ее отрывистый вопрос клерк показал ей место, где можно было писать. У нашей девушки было в это время человек пять или шесть клиентов, но она успела с присущим ей проворством их всех обслужить к тому времени, когда ее светлость снова появилась возле решетки. Девушка сумела принять это послание особенно быстро именно потому, что перед этим действовала сосредоточенно: все те несколько минут, пока леди Бредин заполняла бланк, марки буквально вылетали из ее рук. Сама же сосредоточенность ее была вызвана страхом перед неминуемой переменой. Целых девятнадцать дней прошло и кануло в вечность с тех пор, как она видела последний раз предмет своего поклонения. И так как она не сомневалась, что, будь он в это время в Лондоне, он бы непременно то и дело к ней приходил, ибо знала его привычки, ей теперь не терпелось узнать, какой другой город освятил он своим приездом. Ведь всякий раз, когда она думала о других городах, мысли ее проникались экстатическим ощущением его присутствия в них, и это одно делало ее счастливой.