В круге первом
Шрифт:
Что-то послышалось в голосе Нержина, от чего Шикин опасливо на него взглянул. Ведь просто возьмёт и кинется на майора, ему сейчас нечего терять. На всякий случай Шикин встал и приоткрыл дверь.
– А это как понять? – вернувшись в кресло, прочёл Шикин:
Розу белую с чёрной жабойЯ хотел на земле повенчать…И дальше тут… На что это намекается?
Вытянутое горло арестанта вздрогнуло.
– Очень просто, – ответил он. – Не пытаться примирять белую розу истины с чёрной жабой злодейства!
Чёрной жабой сидел перед ним короткорукий, большеголовый, чернолицый кум.
– Однако, гражданин майор, – Нержин говорил быстрыми, налезающими друг на друга словами, – я не имею времени входить с вами в литературные разбирательства. Меня ждёт конвой. Шесть недель назад вы заявили, что пошлёте запрос в Главлит. Посылали вы?
Шикин передёрнул плечами и захлопнул жёлтую книжечку.
– Я не обязан перед вами отчитываться. Книги я вам не верну. И всё равно вам её не дадут вывезти.
Нержин гневно встал, не отводя глаз от Есенина. Он представил себе, как эту книжечку когда-то держали милосердные руки жены и писали в ней:
«Так и всё утерянное к тебе вернётся!»Слова безо всякого усилия выстреливали из его губ:
– Гражданин майор! Я надеюсь, вы не забыли, как я два года требовал с Министерства Госбезопасности безнадёжно отобранные у меня польские злотые и, хоть двадцать раз усчитанные в копейки, – всё-таки через Верховный Совет их получил! Я надеюсь, вы не забыли, как я требовал пяти граммов подболточной муки? Надо мной смеялись – но я их добился! И ещё множество примеров! Я предупреждаю вас, что эту книгу я вам не отдам! Я умирать буду на Колыме – и оттуда вырву её у вас! Я заполню жалобами на вас все ящики ЦК и Совета Министров. Отдайте по-хорошему!
И перед этим обречённым, безправным, посылаемым на медленную смерть зэком майор Госбезопасности не устоял. Он действительно запрашивал Главлит, и оттуда, к удивлению его, ответили, что книга формально не запрещена. Формально!! Верный нюх подсказывал Шикину, что это – оплошность, что книгу непременно надо запретить. Но следовало и поберечь своё имя от нареканий этого неутомимого склочника.
– Хорошо, – уступил майор. – Я вам её возвращаю. Но увезти её мы вам не дадим.
С торжеством вышел Нержин на лестницу, прижимая к себе милый жёлтый глянец суперобложки. Это был символ удачи в минуту, когда всё рушилось.
На площадке он миновал группу арестантов, обсуждавших последние события. Среди них (но так, чтоб не донеслось до начальства) ораторствовал Сиромаха:
– Что делают?! Та-ких ребят на этап посылают! За что? А Руську Доронина? Какой же гад его заложил, а?
Нержин спешил в Акустическую и думал, как побыстрей, пока к нему не приставят надзирателя, уничтожить свои записки. Полагалось этапируемых уже не пускать вольно ходить по шарашке. Лишь многочисленности этапа да, может быть, мягкости младшины с его вечными упущениями по службе обязан был Нержин своей последней короткой свободой.
Он распахнул дверь Акустической и увидел перед собой растворенные дверцы железного шкафа, а между ними – Симочку, снова в некрасивом полосатом платьице и с серым козьим платком на плечах.
Она не увидела, но почувствовала Нержина и смешалась, замерла, как бы раздумывая, что именно ей взять из шкафа.
Он не думал, не взвешивал – он вступил в закоулок между железными дверцами и шёпотом сказал:
– Серафима Витальевна! После вчерашнего – безжалостно обращаться к вам. Но труд многих лет моих гибнет. Мне его – сжечь? Вы не возьмёте?
Она уже знала об его отъезде. Она подняла печальные, неспавшие глаза и сказала:
– Дайте.
Кто-то входил, Нержин метнулся дальше, прошёл к своему столу и встретил майора Ройтмана.
Лицо Ройтмана было растерянно. С неловкой улыбкой он сказал:
– Глеб Викентьич! Как это досадно! Ведь меня не предупредили… Я понятия не имел… А сегодня уже ничего поправить нельзя.
Нержин поднял холодно-сожалеющий взгляд к человеку, которого до сегодняшнего дня считал искренним.
– Адам Вениаминович, ведь я здесь не первый день. Такие вещи без начальников лаборатории не делаются.
И стал разгружать ящики стола.
На лице Ройтмана выразилась боль:
– Но, поверьте, Глеб Викентьич, а я не знал, меня не спросили, не предупредили…
Он говорил это вслух при всей лаборатории. Капли пота выступили на его лбу. Он неосмысленно следил за сборами Нержина.
С ним и в самом деле не посоветовались.
– Материалы по артикуляции я сдам Серафиме Витальевне? – беззаботно спрашивал Нержин.
Ройтман, не ответив, медленно вышел из комнаты.
– Принимайте, Серафима Витальевна, – объявил Нержин и стал носить к её столу папки, подшивки, таблицы.
И в одну папку уже вложил своё сокровище – свои три блокнота. Но какой-то внутренний дух-советчик подтолкнул Нержина не делать этого.
Если даже теплы её протянутые руки – надолго ли хватит девичьей верности?
Он переложил блокноты в карман, а папки носил Симочке.
Горела Александрийская библиотека. Горели, но не сдавались, летописи в монастырях. И сажа лубянских труб – сажа от сжигаемых бумаг, бумаг, бумаг – падала на зэков, выводимых гулять в коробочку на тюремной крыше.
Может быть, великих мыслей сожжено больше, чем обнародовано… Если будет цела голова – неужели он не повторит?
Нержин тряхнул спичками, выбежал.
И через десять минут вернулся бледный, безразличный.
Тем временем в лабораторию пришёл Прянчиков.
– Да как это можно? – разорялся он. – Мы одеревенели! Мы даже не возмущаемся! Отправлять на этап! Отправлять можно багаж, но кто дал право отправлять людей?!
Горячая проповедь Валентули встречала отклик в зэческих сердцах. Взбудораженные этапом, все зэки лаборатории не работали. Этап всегда – миг напоминания, миг – «все там будем». Этап заставляет каждого, даже не тронутого им, зэка подумать о бренности своей судьбы, о закланности своего бытия топору ГУЛАГа. Даже ни в чём не провинившегося зэка годика за два до конца срока непременно отсылали с шарашки, чтоб он всё забыл и ото всего отстал. Только у двадцатипятилетников не бывало конца срока, за что оперчасть и любила брать их на шарашки.