В круге первом
Шрифт:
– Пройдите! – резко сказал мягкомясый, краснообваренный лейтенант.
Они вступили внутрь – и дверь за ними громкими поворотами заперлась.
Иннокентий едва успел увидеть расходящийся натрое, вперёд, вправо и влево, сумрачный коридор со многими дверьми и слева у входа – стол, шкафчик с гнёздами и ещё новых надзирателей, – как лейтенант негромко, но явственно скомандовал ему в тишине:
– Лицом к стене! Не двигаться!
Глупейшее состояние – близко смотреть на границу оливковой панели и белой штукатурки, чувствуя на своём затылке несколько пар враждебных глаз.
Очевидно, разбирались с его карточкой, потом лейтенант скомандовал почти шёпотом, ясным в глубокой тишине:
– В третий бокс!
От стола отделился надзиратель и, ничуть не звеня ключами, пошёл по полстяной дорожке правого коридора.
– Руки назад. Пройдите! – очень тихо обронил он.
По одну сторону их хода тянулась та же равнодушная оливковая стена в три поворота, с другой минуло несколько дверей, на которых висели зеркальные овалики номеров:
а под ними – навесы, закрывающие глазки#. С теплотой от того, что так близко – друзья, Иннокентий ощутил желание отодвинуть навесик, прильнуть на миг к глазку, посмотреть на замкнутую жизнь камеры, – но надзиратель быстро увлекал вперёд, а главное – Иннокентий уже успел проникнуться тюремным повиновением, хотя чего ещё можно было бояться человеку, вступившему в борьбу вокруг атомной бомбы?
Несчастным образом для людей и счастливым образом для правительств человек устроен так, что, пока он жив, у него всегда есть ещё что отнять. Даже пожизненно заключённого, лишённого движения, неба, семьи и имущества, можно, например, перевести в мокрый карцер, лишить горячей пищи, бить палками – и эти мелкие последние наказания так же чувствительны человеку, как прежнее низвержение с высоты свободы и преуспеяния. И чтобы избежать этих досадных последних наказаний, арестант равномерно выполняет ненавистный ему, унизительный тюремный режим, медленно убивающий в нём человека.
Двери за поворотом пошли тесно одна к другой, и зеркальные овалики на них были:
Надзиратель отпер дверь третьего бокса и движением, несколько комичным здесь, – широким радушным взмахом – отпахнул её перед Иннокентием. Иннокентий заметил эту комичность и внимательно посмотрел на надзирателя. Это был приземистый парень с чёрными гладкими волосами и неровными, как будто косым ударом сабли прорезанными, глазами. Вид его был недобр, не улыбались ни губы, ни глаза – но из десятков лубянских равнодушных лиц, виденных в эту ночь, злое лицо последнего надзирателя чем-то нравилось.
Запертый в боксе, Иннокентий огляделся. За ночь он мог себя считать уже специалистом по боксам, посравнив несколько. Этот бокс был божеский: три с половиной ступни в ширину, семь с половиной в длину, с паркетным полом, почти весь занят длинной и не узкой деревянной скамьёй, вделанной в стену, а у самой двери стоял невделанный деревянный шестигранный столик. Бокс был, конечно, глухой, без окон, только чёрная решёточка отдушины высоко вверху. Ещё бокс был очень высок – метра три с половиной, все эти метры были – белёные стены, сверкающие от двухсотваттной лампочки в проволочном колпаке над дверью. От лампочки в боксе было тепло, но больно глазам.
Арестантская наука – из тех, которые усваиваются быстро и прочно. На этот раз Иннокентий не обманывался: он не надеялся долго остаться в этом удобном боксе, но тем более, увидев длинную голую скамью, бывший неженка, час от часу перестающий быть неженкой, понял, что его первая и главная сейчас задача – поспать. И как зверёныш, не напутствуемый матерью, под нашёптывание собственной природы узнаёт все нужные для себя повадки, так и Иннокентий быстро изловчился простелить на лавке пальто, собрать каракулевый воротник и подвёрнутые рукава комом – так, что образовалась подушка. И тотчас лёг. Ему показалось очень удобно. Он закрыл глаза и приготовился спать.
Но уснуть не мог! Ему так хотелось спать, когда не было для этого никакой возможности! Но он прошёл насквозь все стадии усталости, и дважды уже прерывал сознание одномиговой дремотой, – и вот наступила возможность сна – а сна не было! Непрерывно обновляемое в нём возбуждение расколыхалось и не укладывалось никак. Отбиваясь от предположений, сожалений и соображений, Иннокентий пытался дышать равномерно и считать. Очень уж обидно не заснуть, когда всему телу тепло, рёбрам гладко, ноги вытянуты сполна и надзиратель почему-то не будит!
Так пролежал он с полчаса. Уже начинала наконец утрачиваться связность мыслей, и из ног поднималась по телу сковывающая, вязкая теплота.
Но тут Иннокентий почувствовал, что заснуть с этим сумасшедше-ярким светом нельзя. Свет не только проникал оранжевым озарением сквозь закрытые веки – он ощутимо, с невыносимою силой давил на глазное яблоко. Это давление света, никогда прежде Иннокентием не замеченное, сейчас выводило его из себя. Тщетно переворачиваясь с боку на бок и ища положения, когда бы свет не давил, – Иннокентий отчаялся, приподнялся и спустил ноги.
Щиток его глазка часто отодвигался, он слышал шуршание, – и при очередном отодвиге быстро поднял палец.
Дверь отперлась совсем безшумно. Косенький надзиратель молча смотрел на Иннокентия.
– Я вас прошу, выключите лампу! – умоляюще сказал Иннокентий.
– Нельзя, – невозмутимо ответил косенький.
– Ну, тогда замените! Вверните лампочку поменьше! Зачем же такая большая лампа на такой маленький… бокс?
– Разговаривайте тише! – возразил косенький очень тихо. И действительно, за его спиной могильно молчал большой коридор и вся тюрьма. – Горит, какая положено.
И всё-таки было что-то живое в этом мёртвом лице! Исчерпав разговор и угадывая, что дверь сейчас закроется, Иннокентий попросил:
– Дайте воды напиться!
Косенький кивнул и безшумно запер дверь. Не слышно было, как по дерюжной дорожке он отошёл от бокса, как вернулся, – чуть звякнул вставляемый ключ, – и косенький стоял в двери с кружкой воды. Кружка, как и на первом этаже тюрьмы, была с изображением кошечки, но не в очках, без книжки и без птички.
Иннокентий с удовольствием отпил и в передышке посмотрел на неуходившего надзирателя. Тот переступил одной ногой через порог, прикрыл дверь, насколько позволяли его плечи, и, совершенно неуставно подморгнув, спросил тихо: