В круге первом
Шрифт:
Надя только один раз имела дело с «образцовой» консультацией, составила с адвокатом только одну просьбу, заплатила ему только две с половиной тысячи – и наверное, мало: он обиделся и ничего не сделал.
– Да, – сказала она негромко, как бы почти про себя, – всё ли мы сделали? Чиста ли наша совесть?
За столом её не услышали в общем разговоре. Но соседка вдруг резко повернула голову, как будто Надя толкнула её или оскорбила.
– А что можно сделать? – враждебно отчётливо произнесла она. – Ведь это всё бред! Пятьдесят Восьмая это – хранить вечно! Пятьдесят Восьмая
Лицо её было в морщинах. В голосе звенело отстоявшееся страдание.
Сердце Нади раскрылось навстречу этой старшей женщине. Тоном, извинительным за возвышенность своих слов, она возразила:
– Я хотела сказать, что мы не отдаём себя до конца… Ведь жёны декабристов ничего не жалели, бросали, шли… Если не освобождение – может быть, можно выхлопотать ссылку? Я б согласилась, чтоб его сослали в какую угодно тайгу, за Полярный Круг, – я бы поехала за ним, всё бросила…
Женщина со строгим лицом монахини, в облезшем сером платке, с удивлением и уважением посмотрела на Надю:
– У вас есть ещё силы ехать в тайгу?? Какая вы счастливая! У меня уже ни на что не осталось сил. Кажется, любой благополучный старик согласись меня взять замуж – и я бы пошла.
– И вы могли бы бросить?.. За решёткой?..
Женщина взяла Надю за рукав:
– Милая! Легко было любить в девятнадцатом веке! Жёны декабристов – разве совершали подвиг? Отделы кадров – вызывали их заполнять анкеты? Им разве надо было скрывать своё замужество как заразу? – чтобы не выгнали с работы, чтобы не отняли эти единственные пятьсот рублей в месяц? В коммунальной квартире – их бойкотировали? Во дворе у колонки с водой – шипели на них, что они враги народа? Родные матери и сёстры – толкали их к трезвому рассудку и к разводу? О, напротив! Их сопровождал ропот восхищения лучшего общества! Снисходительно дарили они поэтам легенды о своих подвигах. Уезжая в Сибирь в собственных дорогих каретах, они не теряли вместе с московской пропиской несчастные девять квадратных метров своего последнего угла и не задумывались о таких мелочах впереди, как замаранная трудовая книжка, чуланчик, и нет кастрюли, и чёрного хлеба нет!.. Это красиво сказать – в тайгу! Вы, наверно, ещё очень недолго ждёте!
Её голос готов был надорваться. Слёзы наполнили Надины глаза от страстных сравнений соседки.
– Скоро пять лет, как муж в тюрьме, – оправдывалась Надя. – Да на фронте…
– Эт-то не считайте! – живо возразила женщина. – На фронте – это не то! Тогда ждать легко! Тогда ждут – все. Тогда можно открыто говорить, читать письма! Но если ждать, да ещё скрывать, а??
И остановилась. Она увидела, что Наде этого разъяснять не надо.
Уже наступила половина двенадцатого. Вошёл наконец подполковник Климентьев и с ним толстый недоброжелательный старшина. Старшина стал принимать передачи, вскрывая фабричные пачки печенья и ломая пополам каждый домашний пирожок. Надин хворост он тоже ломал, ища запеченную записку, или деньги, или яд. Климентьев же отобрал у всех повестки, записал пришедших в большую книгу, затем по-военному выпрямился и объявил отчётливо:
– Внимание! Порядок известен? Свидание – тридцать минут. Заключённым ничего в руки не передавать. От заключённых ничего не принимать. Запрещается расспрашивать заключённых о работе, о жизни, о распорядке дня. Нарушение этих правил карается уголовным кодексом. Кроме того, с сегодняшнего свидания запрещаются рукопожатия и поцелуи. При нарушении – свидание немедленно прекращается.
Присмиревшие женщины молчали.
– Герасимович Наталья Павловна! – вызвал Климентьев первой.
Соседка Нади встала и, твёрдо стуча по полу фетровыми ботами довоенного выпуска, вышла в коридор.
40. Свидание
И всё-таки, хотя и всплакнуть пришлось, ожидая, Надя входила на свидание с ощущением праздника.
Когда она появилась в двери, Глеб уже встал ей навстречу и улыбался. Эта улыбка длилась один шаг его и один шаг её, но всё взликовало в ней: он показался так же близок! он к ней не изменился!
Отставной гангстер с бычьей шеей в мягком сером костюме приблизился к маленькому столику и тем перегородил узкую комнату, не давая им встретиться.
– Да дайте, я хоть за руку! – возмутился Нержин.
– Не положено, – ответил надзиратель, свою тяжёлую челюсть для выпуска слов приопуская лишь несколько.
Надя растерянно улыбнулась, но сделала знак мужу не спорить. Она опустилась в подставленное ей кресло, из-под кожаной обивки которого местами вылезало мочало. В кресле этом пересидело несколько поколений следователей, сведших в могилу сотни людей и скоротечно сошедших туда сами.
– Ну так поздравляю тебя! – сказала Надя, стараясь казаться оживлённой.
– Спасибо.
– Такое совпадение – именно сегодня!
– Звезда…
(Они привыкали говорить.)
Надя делала усилие, чтоб не чувствовать взгляда надзирателя и его давящего присутствия. Глеб старался сидеть так, чтоб расшатанная табуретка не защемляла его.
Маленький столик подследственного был между мужем и женой.
– Чтоб не возвращаться: я там тебе принесла погрызть немного, хвороста, знаешь, как мама делает? Прости, что ничего больше.
– Глупенькая, и этого не нужно! Всё у нас есть.
– Ну, хворосту-то нет? А книг ты не велел… Есенина читаешь?
Лицо Нержина омрачилось. Уже больше месяца, как был донос Шикину о Есенине, и тот забрал книгу, утверждая, что Есенин запрещён.
– Читаю.
(Всего полчаса, разве можно уходить в подробности!)
Хотя в комнате было вовсе не жарко, скорее – не топлено, Надя расстегнула и распахнула воротник – ей хотелось показать мужу кроме новой, только в этом году сшитой шубки, о которой он почему-то молчал, ещё и новую блузку, и чтоб оранжевый цвет блузки оживил её лицо, наверно землистое в здешнем тусклом освещении.
Одним непрерывным переходящим взглядом Глеб охватил жену – лицо, и горло, и распах на груди. Надя шевельнулась под этим взглядом – самым важным в свидании – и как бы выдвинулась навстречу ему.
– На тебе кофточка новая. Покажи больше.
– А шубка? – состроила она огорчённую гримаску.
– Что шубка?
– Шубка – новая.
– Да, в самом деле, – понял наконец Глеб. – Шуба-то новая! – И он обежал взглядом чёрные завитушки, не ведая даже, что это – каракуль, там уж поддельный или истинный, и будучи последним человеком на земле, кто мог бы отличить пятисотрублёвую шубу от пятитысячной.