Средь мелких плимутроков и легорноввальяжны, как гвардейцы, кохинхины.Откуда-то из детства звуки горналетят, летят сквозь заросли рябины.Трагическое место – птицеферма.Идет петух, величествен и мрачен,с осанкой и судьбою Олоферна:топор уже отточен, час назначен.И наблюдая за народом птичьим,и Тацита припомнишь, и Плутарха:народ ответит полным безразличьемна казнь высокочтимого монарха.Лишь перышко из царского наряданад курами летает и доныне,да петушок невзрачный не без ядатолкует что-то о пустой гордыне.
Возвращение в Москву
Оренбургские степи. Колес чуть живое вращенье.Возвращенье – куда и откуда? – в Москву возвращенье!Там сейчас, что ни вечер, победно, кроваво и лютовозникают над выжившей Родиной гроздья салюта.Нас
тогда разделили не боги наживы, не Молох,а предтеча грядущих жестоких гражданских размолвок:– Что ж вы, суки, сбежали, засранцы, бздуны, отщепенцы?– Что ж вы, гниды, остались: в расчете, пожалуют немцы?..Что за сила живет в нашем сложном недружном народе,что – хребет сокрушил этой гидре, незыблемой, вроде…
Проход пленных. Немцев
Немцев гнали, считай, что от Химок и до Берлина,а догадавшихся сдаться – в Москве, через Крымский мост.Шла больная, небритая, битая горе-рванина,шла и будто стыдилась за свой ненордический рост.Лишь в начале колонны нормальные шли генералы,как-то помня еще образцы офицерской ходьбы.Среди них, не совру, попадались еще и амбалы,но – худые, изгрызанные челюстями судьбы.Так, наверное, шли пред очами веселого Римаиудеи, которых Фейхтвангер, глотая комок,твердо вел мимо Цезаря, вел мимо Флавия, мимовосхищенного плебса. Хотел не вести. Но не мог.Здесь же цезаря не было. Цезарь в Кремле, где-то рядом,усмехался придумке своей и пьянел без вина.А толпа, что была этим немцам обязана адом,перед их появленьем грозилась. И вдруг – тишина.Ни «В Москва-реку их!», ни «Порвать в лоскуты бы…», ни женскойчерной вдовьей обиды на тех, кто стрелял в их мужей,ни проклятий, когда еще пленных вели по Смоленской –тишина! Жаль, ее не возьмешь экспонатом в музей…Я не ведаю, что это было. Но истинно: было.Пыль, забившая уши? Подошвенный шорох и пыль?Или слабость народа (она же – народная сила),к каторжанам, убийцам, несчастным, идущим в Сибирь?Конвоиры, в руках у которых молчали винтовки,вряд ли знавшие немцев, суровость несли на лице.Я смотрел не на них, а на губы соседского Вовки,что-то шепчущие про себя с явным матом в конце.– Отвечай за отца, полюбившего подлую водкупосле смерти двух ног, сгинь в текущей под нами реке,фриц, с пугливой улыбкой ловящий гнилую обмоткуразмотавшуюся на мальчишеской тощей ноге.
«Я хочу описать восприятие мая подростком…»
Памяти писателя
Бориса Владимировича Попаригопуло
Я хочу описать восприятие мая подростком.Он не знает еще, что и май – только месяц в году.Но движение липы, взмывающей над перекрестком,он уже ощутил, и душе его – невмоготу.Как сова на мышонка, глядит на беднягу экзамен.Но семейной нужде благодарен, встаю из-за книг.Квартирующий старый писатель, роняющий «Амен!»,этой дивной латынью венчает паденье вериг.Нет, покуда свежо. Но колышутся стекла вдоль клиник.А еще потоньшают стволы. А еще прилетитслаборазвитый ветер и, как невезучий алхимик,в серебро одуванчиков золото вдруг превратит.Легкий мел на асфальте под красною туфелькой ловкойподчеркнет, что весна – прошлогодней весне не чета.Не здоровайся с этой раскосой шальной полукровкой –Фенимором и прерией веет ее красота.Фенимором! И ты, поспевающий за клопоморомдо закрытья аптеки, – ты полон счастливой тоски,при которой да сгинет вся мразь бытовая по норам,да ползут по просторам лишь майские только жуки!Странный ветер предчувствий струит этот месяц-предтеча.Трын-трава с мандрагорой сплели ароматы в один.Сон со стыдным объятьем, крахмальным мечтам не переча,вызревает махровым бутоном средь мартовских льдин.И в небесной игре, в палисадниках старых домишек,в махаоне на ставне погодинской тихой избывдруг сквозит обещаний такой беспощадный излишеки такая нехватка немедленных жестов судьбы…Как его оценить: глубина безнадежная, вздор лиэтот ветер, который я пью и в котором тону?Кто же знает, что сладкий комок в отгорланившем горлелучше слова и музыки явит мне эту весну.
Школьный выпускной бал
Того, что пьют обычно стопкой,хватив из кружки из пивной,стеклянный, оловянный, стойкий,солдатик банды выпускной,я шел сквозь бал. Теловерченьетаило сладостный искус.В раздельном подлом обученьибыл свой кривой, но твердый плюс.Шарфы с неведомою цельюс девичьих вдруг слетали плеч.И завуч видел панацеюв том, чтобы классы уберечьот непредвиденных событий,верней, предвиденных лишь им,врагом и знатоком соитий,объятий недругом большим.Но он один, а классов много.И под июньскою лунойв стенах учебного чертогато знанье познавал иной,какое в школе нам когда-тоизображали так смешно,что пестик нынче виноватоглядел с учебного панно.И школьница в зеленом платье,мне что-то в ухо лепеча,на узкой – для начальных – партевонзала ногти в плоть плеча.Но после оказалось эток любви не ближе, чем в ту ночьсмотрящие на нас с портретатычинки, пестики и проч.И вышли мы из спальни классапустыми. Та же суета,Глиера вальс иль марш Покрассакуда-то звал: теперь – куда?И липовый снежок буранаскользил по куртке школяра.И было ясно: рано, рано!Того ясней: пора, пора!
Институт
Институт наш был красавец,был спортсмен, гуляка, бард.Жизнь студента, ты не вся ведьтолько лекции одни.Хитрый глаз Петра Фоменки,Юрки Визбора азарт.Трехминутные нетленкиосвещали наши дни.И не счесть живых прелестниц,улетевших навсегдапо пролетам тайных лестниц,восходящих к потолку.А за ним – стекло и небои холодная звезда,осуждающая немонеуклюжую строку.Что за тени, что за тайны –в застекленной вышине!Что за сны, чье продолженьеутром встречу наяву!Ах, прибавочная стоимость,да до тебя ли мнев этом мире, где бесплатновсе, что счастьем я зову.Пусть же нас простят доценты,пусть простят профессора,что ничтожные процентык нам дошли из мудрых уст.Наша молодость – такаянепутевая пора,что, инстинктам потакая,ты и весел, да не пуст.Что же любишь ты так сильно,враг сионских мудрецов,этот пухлый, этот синий,этот мертвый «Капитал»?Привыкаем понемногупонимать в конце концов,мы тебе ли, ты ли Богу –кто какой зачет не сдал.
Волейбол
«Ну-ка, солнце, – вопим, – ярче брызни…»Гордость курса, любимец двора!Главный козырь пустой нашей жизни –не кино, не театр – игра.Мне ли помнить про власть произволав миг, когда среди солнечных теля в божественный час волейболавылетаю на низкий прострел.И отстань от меня, ради бога,дай воспеть ту секунду, когдаставишь мимо дырявого блока,как тогда говорили «кола».Помню скидку твою удалую.Как ревел ошарашенный зал…Эх, тебе бы да руку вторую,ту, что в брянском лесу потерял.
«Да, молодость наша жила без патронов…»
Да, молодость наша жила без патронов,без долгих окопных недель,в наивной романтике горных подъемовища забубенный свой хмель.Нет ни очевидцев, ни их показаний,забыт пешеходный наш быт.Но вот обаянье иных наказаниймне память досель бередит.Там, если ты автор какой-нибудь лажи,снимают с тебя твой доспех –рюкзак двухпудовый – и тяжесть поклажинемедленно делят на всех.И дальше меж круч, и вершин, и овраговидешь, проклиная бивак:четырнадцать вопросительных знаков,один восклицательный знак.Из уст твоих жалкий доносится лепет,когда получаешь свой пай.А он тебе попросту в горло не лезет.Есть совесть в тебе, шалопай.У разных команд кодекс неодинаков.Возможно. У нас было так…Четырнадцать вопросительных знаков.Один восклицательный знак.
Демонстрация
Мы по красным числам приходили.Помнится, приветливый такой,он стоял на собственной могиле,нам маша здоровою рукой.Шли мы за колонною колонна,свой восторг не в силах превозмочь,каждый пятый или сын шпиона,или же вредителева дочь.Та зима была жестка, лохмата.Лед на спусках – ног не повреди.Пятое просроченное мартателепалось где-то впереди.
Книжный шкаф
Книжный шкаф, чужих раздумий замок,темный и загадочный, как амок,буковая books'овая стать.И пускай судьба меня, барана,хоть за то простит, что слишком ранонаучился буквы сочетать.Что попало, прыщ, хватал я с полок.Жаль, что избежал расправ и порок –мама у меня была не та.Вот ведь сказки братьев Гримм. Однакоя тащил из шкафа труд Бальзака –«Куртизанок блеск и нищета».– Ты хоть знал, – закрыв все двери в замке, –кто такие эти куртизанки? –мама улыбалась вся в слезах.Мне пять лет! Я знал, конечно, это –те, что с вражьей силой беззаветнобьются и скрываются в лесах.Спутал с партизанками. Но честно –там не про войну. Неинтересно.Мы с Бальзаком мыслили не в такт…Помню, что в студенческие годыв поисках себя, в тисках свободыя свершил над шкафом адский акт.В нем была досель своя система.В ней порядок книг решали тема,время, класс писателя и пр.Но был год: все – ложь, все – фальшь, и значит,пусть заткнется Кант, пусть Гегель плачет:я им всем устрою дикий пир.Если нет в них правды ни на грошик,пусть хотя б палитра их обложекразукрасит комнату мою.Плавный переход от цвета к цветудолжен увенчать реформу эту.Только – колер! А на смысл – плюю!Розовый Золя за белым Манном,синий Блок за голубым Кораном,алый Фет за рдяным Бомарше.Медленно от стенки и до стенкипоявлялись новые оттенки,к тьме стремясь на нижнем этаже…То, что, примирившись с этим адом,Маркс и Достоевский встали рядом –этот факт бесспорен, хоть уныл…Слава богу, дурь прошла внезапно.Книги возвратились вспять, назад. Нобыл такой период в жизни. Был.