В лабиринтах смертельного риска
Шрифт:
Голос диктора сменяется магнитофонной записью речи Геббельса, который дребезжащим тенорком пытается поддержать воинственный дух германской армии. Но сейчас эта речь — как мертвому припарки.
Познаньская школа переводчиков помещалась в двух мрачных многоэтажных корпусах, соединенных чугунными воротами, которые охранялись часовыми.
Пока часовой проверял наши документы, я смотрел, как во дворе школы вооруженные люди в солдатской форме занимались строевой подготовкой. Буквально через несколько суток этот прусский гусиный шаг сменится обыкновенным «драпом» — по-пластунски, на четвереньках, как угодно, вопреки уставам, правилам, достоинству и чести немецкого воинства!
Дежурный по школе проводил меня в правый корпус на второй этаж, в комнату-спальню, где
Через полчаса я уже дрыгал ногами во дворе, отрабатывая гусиный шаг. Затем обед в общей столовой. А после обеда — занятия, и мне пришлось писать с группой студентов диктант на русском языке. Преподаватель — сухопарый немец, с акцентом диктовал отрывок из «Анны Карениной»: «Купаться было негде, весь берег реки был истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя было ходить, потому что скотина входила в сад через сломанный забор, и был один страшный бык, который ревел и потому, должно быть, бодался…»
Я слушал диктант и мысленно улыбался: «Ишь, выбрал, немчура, долго, поди, искал кусок неприглядной России», — и я нарочно писал «купаца», «скатиной», «ривел», дабы не возбудить к себе излишнего интереса.
Правый корпус школы готовил переводчиков для административно-хозяйственных служб. Левый был под особой охраной — там была школа диверсантов, и как раз туда был откомандирован эстонец Айво Лемистэ. В тот же вечер я заметил из окна, как во двор из соседнего корпуса выносили большие ящики с черными надписями: «В Берлин!» Это были, видимо, секретные документы.
Как всегда перед бурей, в этот вечер было тихо, но чувствовалась какая-то настороженность, и когда утром где-то вдали глухо заговорили орудия и в небе над Познанью появилась семерка советских штурмовиков, я понял, что ждать мне осталось совсем недолго.
С рассветом школа переводчиков прекратила свое существование. Она снялась, вооружилась и за два часа была полностью переброшена на окраину города. Три покинутых хозяевами особняка и какая-то казарма возле железнодорожной насыпи и моста вместили в себя переводчиков из обоих корпусов. Жизнь школы была совершенно нарушена, занятия не проводились, каждый делал что хотел, и только к вечеру появились расписания дежурств на патрулирование за мостом. Весь день я был предоставлен самому себе и потому, припрятав в надежное место противотанковое ружье, выданное мне фельдфебелем, пошел в город.
За одну ночь улицы приобрели такой хаотичный вид, словно по ним прошелся ураган. На улице валялись детские коляски, стулья, столы, сундуки, белье, миски, кастрюли, детские куклы и ночные горшки, манекены, вилы, грабли, лыжи и коньки любых размеров. Это были, очевидно, вещи, которые хозяева не смогли взять с собой. Вокруг — ни души. Двери домов раскрыты. Стекла окон выбиты. В этом районе уже ночью падали советские мины и снаряды. Местами лежали убитые, запорошенные снегом. Ночью была пурга. Жители города попрятались по подвалам, и никто не показывался наружу. Все магазины открыты, товары в них разбросаны, видимо, хозяева не знали, что брать с собой, и удрали, впопыхах бросив все свое добро на произвол судьбы. Как в сказочном детском сне, я один бродил по двухэтажному универмагу. Там, где еще вчера люди стояли в очереди и платили деньги за нужные им товары, сейчас было пустынно. На вешалках висели пальто и костюмы на любой возраст и фасон. Валялись ящики с чулками и детским бельем. В обувном отделе — горы модельной обуви. И только вскрытые ящики касс свидетельствовали о последних финансовых операциях исчезнувших владельцев.
Я подобрал себе по росту костюм, рубашку, пару белья и носки. Выбрал небольшой чемодан и сложил в него свое благоприобретенное богатство. На улице стало смеркаться, и я услышал доносившиеся сюда резкие хлопающие взрывы — где-то довольно близко рвались советские мины. Я понял, что фронт — у стен Познани, и решил этой же ночью оставить общество несостоявшихся переводчиков.
Фронт в трех шагах
Ставлю перед собой задачу: к сведениям о дислокации немецких гарнизонов, обороняющих город, раздобыть еще данные по оборонительным рубежам в районе железнодорожной насыпи и моста. В ста метрах от участка, где расположилась школа переводчиков, находился железобетонный бункер: в нем располагался штаб района. Делая вид, будто я разыскиваю начальника оборонительного рубежа, я проник в этот бункер и застал там группу офицеров, склонившихся над оперативной картой и оживленно обсуждавших последние сводки с фронта. Из их разговора я многое понял и запомнил, к тому же узнал ночной пароль. Тихо выйдя наружу, я добрался до укромного местечка, где спрятал свой чемодан, взял его, перелез через проволочное заграждение и попал в запретную зону, которая контролировалась только патрульными: линия фронта была отсюда уже не больше чем в четырех-пяти километрах.
Передо мной — огромное заснеженное поле, усеянное черными пятнами воронок, за мной — насыпь и мост, слева — квартал особняков, покинутых хозяевами. Поравнявшись с последним особняком, стоящим на перекрестке, я вошел в него. Комната, в которую вела дверь из коридора, была не освещена, в разбитые стекла проникал холод. На фоне зловеще-пунцового заката, посреди комнаты стояла женщина, закутанная в плед. Она молча села за стол. Я подошел к столу, положил винтовку и сел у другого конца стола, засунув под него чемоданчик. Стол был длинный, обеденный. Мы сидели в сумерках, уже не видя друг друга, и молчали. В окно доносилось гудение фронта — непрерывное, рокочущее. Наконец я о чем-то спросил по-немецки, она что-то ответила. Мало-помалу ожили мысли, слова, движения.
— Еды в доме нет, — ответила полька на мой вопрос, — и воды тоже нет.
— Может быть, где-нибудь поблизости есть лавчонка? — спросил я, вспомнив о продуктах, брошенных в магазинах. — Ведь нельзя без еды, надо что-нибудь достать.
— Тут недалеко есть конфетная фабрика, через три дома от нас, налево за углом.
— А санки у вас есть?
— Есть детские, в подъезде.
…Желтый глаз карманного фонарика обежал стены, полки, шкафы, кипы упакованных сладостей, огромные валы кондитерских агрегатов с конвейерами, пультом управления. Под ногами хрустел сахарный песок. Пальцы попадали то в какой-то крем, то в тесто. Я жевал печенье, шоколад, вафли.
А пахло… Так пахло, как когда-то, когда мальчишкой бежал от Белорусского вокзала на свою Башиловку через Ленинградское шоссе, и ветер доносил с кондитерской фабрики дивный запах — ванили, шоколада, свежего теста и еще чего-то такого давно забытого… наверное, просто запах детства…
Я погрузил на санки чемодан с конфетами и сладостями, прихватил его ремнями к саням и потащил по сугробам в дом на перекрестке. В конце улицы я увидел две тени — это был патруль. Придерживая винтовку на плече, невозмутимо шагаю им навстречу, таща за собой сани. Патрульные прошли мимо, даже не обернувшись, напротив — один посторонился, видя, как я стараюсь.
— Вот вам чемодан с конфетами, — сказал я, войдя в комнату.
Но хозяйка не притронулась к моей добыче. Ее лицо, освещенное лучом фонарика, выражало полное оцепенение. В разбитое окно я снова увидел парный патруль. Это заставило меня насторожиться. «Пожалуй, отсюда пора уходить», — смекнул я. Взял свой чемоданчик, винтовку и вышел из комнаты.
Выглянув наружу через парадную дверь и убедившись, что никого нет, я вышел на улицу, обогнул дом и углубился в квартал пустых темных зданий. Перелезая через изгороди, я пытался подобрать для себя подходящее помещение, чтобы в случае опасности выскользнуть с черного хода… Но дома были заперты. В это время начался артиллерийский обстрел. Снаряды ложились густо, земля вздрагивала, визжали осколки, звенели выпадающие из окон стекла, с деревьев осыпался снег. Я падал, вскакивал, снова падал, ища укрытия. Обстрел оборвался так же внезапно, как и возник. Наконец я нашел открытую дверь в пятиэтажном доме и вошел в него.