В летописях не значится
Шрифт:
Иза бы его убила…
— Вы… возьмете Брайана заложником? — уточнил Гайяр.
— Что вы. Я лишь окажу вашему роду большую честь. Наши дети непременно подружатся. Станут неразлучны…
И в следующий раз, когда у барона появятся подозрения, он точно будет знать, как поступить правильно.
— Чего вы боитесь, барон? Как только Йену станет лучше, дети отправятся в Ласточкино гнездо. Там безопасно. Ваш сын получит хорошее образование и возможность, которой вы сейчас для него добиваетесь. Рано или поздно Йен станет протектором, а мы не имеем человеческой привычки отрекаться от тех, кого считаем близкими.
Изольда не одобрит: дети не должны участвовать во взрослых играх. Но Кайя действительно не имеет намерения причинять вред этому ребенку, ему лишь нужно, чтобы его отец вел себя благоразумно.
— Я… — Гайяр сглотнул, глядя в бокал. — Я и Брайан будем рады служить вашей светлости.
— Замечательно.
Вернувшись к себе, Кайя отпустил Урфина.
Надо было вина захватить, чтобы не только для себя. Раньше им было о чем разговаривать и… Урфин не заслужил того, что Кайя собирался сделать. Он тоже стал другим, и Кайя не мог понять, нравится ли ему этот новый либо же нет. Все как-то изменилось.
И надо бы поговорить, но не сегодня: не тот настрой и не то время.
… Кайя?
… спи, сердце мое. Я нашел их. Всех.
… хорошо.
… хочешь, я уберу боль?
… и будешь рядом?
… конечно.
На кровати хватит места для троих, и Йен не просыпается, когда Кайя перекладывает его на середину, только одеяло спихивает и хмурится.
… видишь, я уже рядом.
Кайя дотягивается до ее волос и проводит пальцем по руке, осторожно, не желая причинить боль, но лишь давая понять, что действительно рядом.
Глава 7
Старые правила новой игры
Свобода, равенство и братство?
Размечтались!
Хорошо болеть, когда ничего не болит, а вот когда болит все тело… волосы, кажется, тоже. Или волосы — особенно сильно? Клянусь, что в первые два дня я ощущала каждый свой растреклятый волосок, и малейшее к ним прикосновение было мучительно. Вообще все мучительно. Просыпаться. Открывать глаза. Вдыхать. Выдыхать. Шевелиться. Даже жевать, хотя меня уверяли, что челюсть не пострадала. И если уж быть честной перед собой, то я в принципе не так сильно и пострадала.
Ну да, ребра треснули. Пара ушибов. Пара царапин. И граффити из синяков.
На третий день полегчало настолько, что мне позволили сесть. На четвертый я и встать бы смогла, но Кайя воспротивился. На пятый я его ослушалась и в результате сутки проспала. Обиделась. И весь шестой день прошел в нервном молчании, которое сменилось на такую же невысказанную готовность уступить друг другу. Кайя понимал, насколько неприятна мне моя беспомощность. Я видела его иррациональный страх за меня.
Утром он сам помог мне встать и дойти до окна.
— Ты не сможешь всю оставшуюся жизнь водить меня за руку. — Я могла бы стоять вечность, вот так, в кольце его рук и на него же опираясь.
— Я попробую.
Ворчит, упрямый родной человек. И я возвращаюсь в постель, к вышивке и Йену, который вновь печален и задумчив. Сидит на краю кровати и пытается расковырять гипс. Ему приносят игрушки и пытаются утешать, но на игрушки Йен не обращает внимания. Он потерял друга.
Йен спросил о собаке на следующий же день, и Кайя пришлось рассказать правду. Он мучительно подбирал слова, но сумел-таки объяснить и не стал предлагать другую, точно знал — Йен откажется.
Правильно, друга на друга не заменишь.
Гипс не поддается, и Йен вздыхает. Смотрит на меня и решается-таки протянуть руку, касается моей ладони, все еще зеленовато-желтой, страшной. Распухла, как у утопленницы, и пальцы сгибаются плохо. Кожа покрыта толстым слоем мази, и запах от меня исходит пренеприятный.
— Ничего страшного. Это пройдет, — говорю малышу.
Чувствую я себя гораздо лучше, чем выгляжу. Йен кивает и решается спросить:
— Кто?
Кайя знает ответ на этот его вопрос, но вряд ли ребенку можно объяснить, почему некто, ему совершенно незнакомый, вдруг решил, что этот ребенок не имеет права на жизнь.
— Плохие люди. Их больше нет.
Я знаю о том, что произошло той ночью. Кайя действительно не собирался ничего скрывать и больше не был ограничен рамками закона. Хорошо? Плохо?
Погибли многие. Те, кто организовал заговор. Те, кто принял участие. Те, кто помогал, предпочитая не задумываться о том, чему именно помогает.
Этих не жаль. Те, кто вовсе не был причастен. Четыре жизни. Трое выбрали яд. Четвертый — меч. Справедливая цена? О ней говорят шепотом.
А я не способна решить. В следующий раз меня может не оказаться рядом. Или, напротив, окажусь, но не будет колодца и счастливой случайности, а будут просто взрывная волна и железные осколки, от которых негде укрыться. Есть еще Настя, которая однажды в ненужное время появится в ненужном месте. Или удар направят против нее, убирая другого «опасного» ребенка. Магнус, выживший лишь благодаря своей нечеловеческой выносливости. Урфин — он точно погиб бы. Мой муж, который слишком многое терял, чтобы вынести еще одну потерю. Вот моя семья.
Йен же не собирается отступать, у него есть еще вопросы.
— Зачем?
Самой хотелось бы понять.
Политика. Власть. Идея. В какой именно момент перестает иметь значение, кто перед тобой? Не получится ли так, что однажды я сама перестану видеть границу?
В общем, в ушибленном теле добрые мысли не заводятся.
— Не все люди плохие…
Что я могу еще сказать? Наверное, он понимает, потому что подбирается ближе, ложится на живот, неловко подгибая загипсованную ногу, которая уже не болит, но раздражает — повязка большая, неудобная.
— Астя?
С пудреницей, чересчур большой для его рук, он управляется довольно ловко, пытается показать мне, но… я не хочу испугать дочь своим видом.
Они разговаривают.
Вернее, разговаривает всегда Настя, давно превратившая Йена в Яню, но он не возражает. Слушает. Не пытается перебить, но иногда все же отвечает. За ним интересно наблюдать. Он долго думает, морщит лоб, скребет пятерней гипс, глубоко вдыхает, решаясь открыть рот, и произносит слово. Иногда — два или три. И Настька смеется.