В любви, как на войне
Шрифт:
Единственный, кто проявил ко мне подлинный интерес, был негр из Зимбабве.
"Выборы, – понимающе сказал он, наблюдая, как мы тычемся в каждую дверь. – А за кого?" – "За меня", – грустно пояснила я. "Да ну?! – оживился негр, оглядев меня с ног до головы. – Я бы за вас проголосовал!" – "Спасибо, товарищ. Может, мне в Зимбабве баллотироваться?" В Зимбабве я не поехала, а просто написала письмо ректору МГУ с просьбой разрешить мне доступ в общежития. Через несколько дней получила отказ с мутной мотивировкой, что университет политикой не занимается. Господи! Бомжи, проститутки, убийцы – все имеют доступ в общежития! Достаточно оставить у входа любой документ и назвать номер комнаты, в которую идешь. Но нет более презираемого
Вспомнив опыт первых большевиков-подпольщиков, я решила действовать нелегально.
Набив сумку листовками, я проникла в общагу, представившись кузиной одной из студенток, которая согласилась мне помочь. Прочесав за три часа десять этажей общаги, мы встретили трех анархистов, пятерых нацистов и более сотни пофигистов.
Народ пил водку, пользовал баб и совершенно не интересовался выборами. В одной из комнат, куда мы зашли после предварительного стука, нам открылась старая, как мир, картина, – на голом, видавшем виды матрасе Адам и Ева делали любовь. "Вам есть восемнадцать лет?" – внезапно крикнула моя ошалевшая напарница. От неожиданности парочка подскочила, и после паузы мы услышали бас Адама: "Ну, есть. А че надо?" – "Тогда вы наши избиратели, – не очень уверенно сказала я. – А я ваш кандидат". – "Вот это да!" – сказал Адам, мгновенно успокоившись. Он снова улегся на кровать и, продолжая мять пышные груди своей партнерши, заявил:
"Ну, рассказывайте, че у вас за программа". Я минут пять излагала свою точку зрения на государственное устройство России, потом не выдержала: "Перестаньте трахаться, когда с вами разговаривают!" – "А вы нам не мешаете", – ответили эти люди из рая. На выходе из общаги мрачный охранник остановил меня зловещим вопросом: "Что? Агитировали?!" – "Агитировала!" – с вызовом бросила я, лихорадочно соображая, кто из студентов успел настучать. "Сейчас я милицию вызову". – "Вызывайте, только помните, я – лицо физически неприкосновенное".
Переварив эту информацию, охранник заявил: "Я вам паспорт не отдам". – "Тогда я милицию вызову". После секундного замешательства мстительный страж порядка заявил: "Я сейчас позвоню во все общежития МГУ, дам ваши приметы(!) и велю гнать вас взашей. Агитировать будете в моргах и на кладбище". И позвонил-таки, старый цепной пес!
Потерпев фиаско со студентами, я решила испробовать свои кандидатские чары на простом народе. Я представляла себе, как в моих устах полно и пышно зазвучит весь оркестр демократических идей, как загремят богатые аккорды идеологии, какой теплой кровью наполнятся самые отвлеченные идеи. На деле все оказалось не так.
Перед тем как идти в народ, я из трусости брала на грудь грамм сто водки и, затаивая алкогольное дыхание, начинала говорить, обнаруживая силу слов при слабости мысли. Избиратель глядел угрюмо, зверем. Прожорливые, как акулы, пенсионеры окружали меня голодной стеной с криками: "Где пенсии?" Женщины грустных лет непримиримо жгли меня взглядами. Острые черные ногти, ярко-красные волосы, норковая шуба до земли. Разве можно такое простить? В эти минуты я вспоминала своего приятеля-депутата, который за неделю до выборов благоразумно пересел из "шестисотого" "Мерседеса" в потрепанную "Волгу". Я не желала "соответствовать", я не желала играть в проверенные игры и жать на проверенные точки. Внося в политику свой темперамент вечно влюбленной женщины, я все пыталась делать искренне и с кровью отвоевывала право быть собой. Это в равной степени можно считать и героизмом, и глупостью.
После этих встреч я испытывала жестокий приступ моральной тошноты, острое презрение к словам и виноватую готовность к жертве. Я оглядывалась вокруг – нет ли рядом человека, к которому можно прийти на помощь. Я щедро раздавала грошовую милостыню, словно пытаясь задобрить невидимого бога.
Я и сама остро нуждалась в милостыне, правда, совсем другого масштаба.
Откровенно
Богатые люди откровенно веселились, когда я приходила к ним с безумными проектами финансирования своей предвыборной кампании. "Какая у вас ориентация?" – спрашивали меня, и я, не задумываясь, отвечала: "Традиционная". Они хохотали и говорили: "Да мы не про это. Что у вас с политической ориентацией?" Меня кормили конфетами, как маленького ребенка, поили виски, как взрослую блядь, и говорили в лицо жестокие слова: "Деточка, у вас четыре крупных недостатка. Вы молоды, красивы, совершенно не умеете продаваться, и вы женщина. Мы бы дали вам денег, если бы вы были лысым, усатым, немолодым мужчиной. Разве у вас нет богатых любовников для оплаты ваших причуд?" Я кинулась к любовникам, но денег давать на такое гиблое дело никто не хотел. Я понять не могла, как может мужчина прятать глаза, еще не успев застегнуть ширинку, как может рот, еще не остывший от моих поцелуев, бормотать слова отказа в помощи, вовсе не обременительной для толстого кошелька.
Деньги я в конце концов нашла, небольшие, но нашла. И вывод, который я сделала для себя из этой истории, состоит вот в чем. Помогают всегда случайные люди – те, кто ничем тебе не обязан, ничего от тебя не ждет и не рассчитывает на результат, помогают в минуту щедрости, в порыве бескорыстия и даже из озорства. Деньги я потратила на газетную рекламу и плакаты, для которых снялась с трехлетней дочерью, с трогательной надписью "Голосуйте за мою маму!". Народ рыдал от умиления, но голосовать за маму не собирался. Плакаты я расклеивала сама вместе с друзьями. Клеили в декабрьскую стужу, под ледяным дождем, снегом и порывами злющего московского ветра. Один мой приятель иронизировал: "Дорогая, если не станешь депутатом, то хотя бы приобретешь новую полезную профессию расклейщика афиш".
Плакаты беспощадно срывали через два-три часа после расклейки. Я тогда еще не знала, что, помимо расклейщиков афиш, кандидаты нанимают чистильщиков чужих листовок. Шла настоящая война за информационные стенды. Лидировал в этой области коммунист Куваев. Член избирательной комиссии рассказывала мне такую сцену:
"Стою я на автобусной остановке, любуюсь на стенд – висят все наши кандидаты рядышком, так дружно, словно братья и сестрички. Вдруг подходят двое мрачных молодых людей, срывают все, что висит, и заклеивают весь стенд Куваевым. Ужас!" Помимо конкурентов мои плакаты срывали воинствующие моралисты-избиратели.
Однажды я поймала за этим занятием женщину увядающих лет с повадками старой девы. Она ожесточенно раздирала в клочья ни в чем не повинную бумагу. "За что?!" – крикнула я. "Я вас ненавижу!" Я вглядывалась в ее лицо – лицо неудачницы.
Глубокие морщины говорили о бесплодных жизненных усилиях. "В чем я провинилась?" – "Я ненавижу ваши книги! Почему вам все, а мне ничего?" – "Не смейте! Дайте мне шанс честной борьбы!" – "Сколько вы будете клеить, столько я буду срывать!" Раздавленная тяжестью чужой необъяснимой ненависти, я отступила.
Позже, рассказывая об этом случае другу, я пожаловалась: "Слушай, я начинаю тихо ненавидеть электорат". – "Нормальная реакция. Это как с автомобилем. Когда ты ведешь машину, ненавидишь прохожих, когда переходишь дорогу, терпеть не можешь автомобилистов". А я вспомнила одну старую поговорку: "Мы встретили врага: он – это мы сами".
Всерьез спутавшись с политикой, я долго училась называть конкурентов не врагами, а противниками. Я желала честной борьбы и прямых столкновений. Однажды меня пригласили в прямой эфир радиостанции "Эхо Москвы" и за пять минут до эфира предупредили: "У нас для вас сюрприз. Мы пригласили вашу соперницу Машу Арбатову. Она в' соседней комнате". – "Отлично! – воскликнула я. – Я всегда за открытый диалог". Ведущая ушла за Машей и вскоре вернулась с бледным лицом.