В моей руке – гибель
Шрифт:
— Боже, Сережа, ты же его сшиб!
— Нет, нет, он выскочил на дорогу, но я не задел его! — Мещерский уже хлопал дверцей, уже бежал по асфальту.
Катя, цепляясь каблуками за резиновый коврик, тоже выскакивала из машины. А на дороге всего в метре от передних фар «Жигулей» сидел… ребенок. Мальчишка лет восьми в замызганном костюмчике «адидас», в грязных кроссовках. Смуглый, черноголовый и черноглазый, похожий на галчонка.
Мещерский сел на асфальт, начал осторожно осматривать и ощупывать мальчишку. Катя
— Тебя не ушибли? Скажи, где болит? Бок? Животик?
Нога? Что с ногой? Где больно? В щиколотке, выше? Вот тут?
— Я же не задел его, Катя, — бормотал Мещерский. — У меня реакция, я… Тут выбоина на асфальте, он, наверное, споткнулся, ногу подвернул. Мальчик, почему ты молчишь?
Испугался, да?
Мальчишка не отвечал от того, что судорожно хватал ртом воздух худенькая его грудь вздымалась, как маленькие мехи. Он был весь мокрый от пота, чумазый. Вцепился в Катину руку. Глаза его, блестящие и испуганные, были устремлены в сторону леса. И тут Катя снова услышала тот остервенелый лай. Близко, совсем близко и…
Из кустов на дорогу вылетел полосатый питбуль. За ним еще один, только белый, следом тупорылый приземистый боксер.
Псы замерли на секунду, а затем… Катя почувствовала противную дрожь в коленях. Оскаленные собачьи морды, хриплое рычание, этот мальчишка на дороге… Господи, да что происходит-то?
— Пошли прочь! — взвизгнула она. Кто-то, помнится, говорил ей, что злой собаке нельзя показывать, как ты ее боишься. — Пошли, твари! Ой… ой, Сереженька, я… Ой, какие клыки…
Мещерский поднял ребенка на руки.
— Отходи к машине, — прошептал он. — Медленно, очень медленно. Бога ради, не беги только.
Неизвестно, как бы развивались события дальше, и, возможно, не обошлось бы без сорока уколов в мягкое место, как вдруг из кустов на дорогу выскочили двое каких-то типов в камуфляже. Один прикрикнул на собак, и те тут же подбежали к хозяину. Секунду обе стороны переводили дух — одни от страха, другие от быстрого бега, потом Катя взорвалась:
— Это ваши собаки? Вы что их распускаете? Они нас чуть не разорвали!
«Собачники» — оба совсем еще молодые парни, белобрысые, плотные словно по команде нагнулись, схватили псов за ошейники. Щелкнули карабины замков — и вот уже собаки на своре.
— Ваши волкодавы преследовали ребенка. — Мещерский усадил мальчика на переднее сиденье. — Вы что это себе позволяете? — Он не помня себя выскочил на дорогу. — Мы едва его не сбили.
— Слушай, парень, ты едешь — и проезжай себе. Не возникай тут, — один из «собачников» осклабился. — Ничего ведь не случилось, правда? Все под контролем. Тебе говорю — не возникай. Забирай свою цацу, и мотайте отсюда.
Мещерский покраснел от гнева. Катя почуяла: дело пахнет скандалом. Господи, не маленькому же и хрупкому Сережке сражаться с этими верзилами! Да они его просто покалечат.
Страха она больше не ощущала, ее душил гнев. Ах так, ну я вам сейчас покажу «цацу»!
— Молчать! — снова закричала она, как ей показалось, ужасно грозно. Уберите своих дохляков и сами мотайте!
Я вот милицию сейчас по рации вызову! Хулиганы, а если бы ребенок погиб, а? Сейчас наряд приедет и за милую душу с вами… — Она вдруг осеклась, рука с извлеченным из сумочки удостоверением зависла в воздухе Катя увидела на груди одного из камуфляжников, который придвинулся ближе, чтобы глянуть на «корочку», какой-то круглый значок, а в нем буквы «Выжива…».
Окончание ее угрожающей речи оказалось совершенно неожиданным для Мещерского:
— Если в вашей чертовой школе принято так развлекаться, то Базарову вашему мы сами сумеем мозги вправить!
Нет, не удостоверение сотрудника милиции, не жест отчаянной отваги, как то воображалось Кате, а именно фамилия близнеца тут же погасила весь конфликт.
— Ладно, извините, — тип с эмблемой резко рванул к себе скалившегося питбуля. — Мы не хотели, правда. Это же, в конце концов, просто цыганская саранча. Проезжайте.
Они сошли с шоссе и скрылись в лесу. Словно их и не было никогда.
— Дурдом. — Мещерский снял с мальчишки левую кроссовку и начал ощупывать распухшую лодыжку — голую, грязную, носков или гольфов под штанами-«адидасами» и не водилось. — Они тебя больше пальцем не тронут, не бойся.
— Лярвы, — мальчишка нежданно обрел дар речи. — Дядь, дымовуха есть? Дай. Одну — в рот, другую про запас. Ну даай… А это у тебя серебро? Настоящее? А какой пробы? — Он ткнул замурзанным пальцем в зажим для галстука на рубашке Мещерского.
— Как это в рот? — опешил тот. — Что?
— Ну сигарету, что-что! Два часа уже не дымил. Дай, не жидись.
Мещерский протянул шкету пачку сигарет. Тот выгреб полпачки. Одну сунул в рот, другие упрятал за пазуху, пошарил в кармане «адидасов», вытащил зажигалку, щелкнул.
Катя смотрела, как он уже пускает кольца дыма, точно маленький Змей Горыныч.
— Лярвы, — повторил мальчишка снова. — Если б не ваш драндулет, нипочем бы эти лярвы меня не догнали.
В голосе его слышался едва уловимый южный акцент, хотя по-русски он говорил вполне чисто. Надо же, цыганенок…
Ну конечно, мальчишка как две капли воды походил на своих соплеменников, снующих в метро, электричках, шумных, чумазых, самого разного пола и возраста, иногда бесцеремонных, иногда развязных, иногда растерянных и жалких, как все дети, брошенные на произвол судьбы в мире взрослых, тянущих жалобными голосами любимое «Мы люди-и не мее-стны-я-я…», играющих на визгливых гармошках в темных переходах, настойчиво всучивающих вам косметику неизвестного происхождения, аляповатые лейблы, презервативы и прочую грошовую дрянь.