В моей руке – гибель
Шрифт:
Как собаки вы, фашисты… Школа у них, обряды, посвящение, ножи… Я сразу поняла, зачем они вам! О местных он заботится тут, народ его, видите ли, волнует! Пусти меня! Там женщине плохо, ей помочь надо… Пусти! Народ у него…
А что ты этому местному народу сам-то сделал? Молчишь?
Думаешь, никто не догадывается, что ты тут по ночам вытворяешь?!
Она выкрикнула это в бешеной запальчивости и… осеклась. Ее поразили его глаза. И улыбка, снова появившаяся на его губах. Он нагнулся к самому ее лицу.
— И что же это
И тут где-то далеко на шоссе за лесом послышался вой сирены — то ли пожарные, то ли милиция. Из-за угла дома вынырнули трое камуфляжников.
— Легавые! Учитель, убираемся? Провода мы оборвали.
Долго будут эти цыганские выблядки нас помнить! Учитель, так мы на станцию, а ты куда?
Базаров обернулся. Всем корпусом. Так оборачивается зверь в клетке, когда его дразнят. Сирена выла, как стая зимних волков, все ближе, ближе.
— Я доволен. Все прошло удачно, — говорил он спокойно, деловито. Транс его словно улетучился сам собой. — Теперь делайте как условились. Встречаемся — знаете где.
— Пусти меня! — Катя снова начала бешено вырываться, вой сирены словно придал ей сил. — Там женщине плохо, Лейле, гадалке — сердце у нее! Я за таблетками шла… Отпусти меня!
— Будешь так дергать руку — сломаю, — с ужасным спокойствием сказал Степан.
— Да ломай к черту! — Катя с размаху ударила его в грудь кулаком. Но это было все равно что бить камень: броня мышц, пресс чемпиона — сволочь Степка! Ей хотелось реветь, выть от злости, от бессилия.
На его губах была все та же слабая улыбка, он словно бы решал, как поступить.
— Ломай… какая щедрая. Надо же. А вот я воспользуюсь щедростью-то. Он внезапно резким движением заломил ей руку так, что Катя только сдавленно крикнула. — Вот сразу и кончились все щедрости, остались только бабьи сопли…
Я думал, что ты просто дура, а ты истерическая дура, идейная.
И не такая уж и красивая, как Димке вон кажется… А ты ведь всегда не его, меня хотела. Катюша. Ну сознайся — я никому не скажу. Я ж по глазам видел. Я все вижу, за версту чувствую.
— Лжешь! Врешь ты, я… — Катя высвободила голову из его грязной, пахнущей железом ладони. Сердце ее сжалось: он лапал ее грубо, намеренно причиняя боль. Но даже не от этого на глаза ее наворачивались злые слезы. Он назвал ее дурой, истеричкой, некрасивой — черт с ним, возможно, и прав, дура она и истеричка, раз за себя постоять не может.
Главное, от чего ей сейчас снова хотелось разбить ему голову, — он сказал чистую правду о том, что она совсем недавно испытывала к нему, к этому… Хотела. Господи, как порой мужчины умеют унизить, причинить боль одним словом.
И как одним ударом кулака они разбивают все воздушные замки, воздвигнутые в их честь, все женские грезы, надежды, сны…
— Ты лжешь, лжешь, лжешь, — Катя не хотела, чтобы он видел ее слезы, вот-вот готовые хлынуть.
— Да заткнись ты, дура! — прошипел
Пришла в себя Катя только через несколько секунд (минут, часов?) уже в машине: джип, а в нем Степан Базаров и шесть его ученичков — как селедки в банке. Катя почувствовала, что сидит у Базарова на коленях. Он придерживал ее левой рукой, легонько вроде бы. Очнулась же она от того, что он… коснулся ее шеи губами. Нет, это не был поцелуй. Он провел языком по ее коже. Она слышала его дыхание, его сердце. Он расстегнул свою куртку, под ней было голое тело.
Прижался к Кате. Сквозь тонкую ткань кофточки она ощущала, какое у него тело — горячее. Суперсамец. Господи, так вот они какие в жизни… Катя чувствовала тупую боль в ключице, шея тоже болела. А ведь он ударил ее в четверть силы.
Захотел — убить бы мог, ребром ладони по шее-то… Они вон какие кирпичи перерубают! После того как он ее ударил, у Кати внутри словно что-то оборвалось. И дело было не в боли. Что сломанные кости, синяки? Срастутся, заживут. Но ее ни разу в жизни не ударил ни один мужчина. На нее никто ни разу не поднимал руки, не повышал голоса, и то, что он это сделал… Она и представить себе не могла, что с ней кто-то посмеет обращаться вот так…
Степан приподнял ее. Она почувствовала, что он расстегивает «молнию» на черных джинсах. Делал он все молча. Ученички к происходящему интереса словно и не проявляли.
Пялились в окна. По пути машина дважды останавливалась, и они выходили по двое, коротко кивнув, и тут же исчезали во тьме. Погони никакой не было, шоссе было пустынным, но вели они себя так, словно за ними гнались. Скоро в джипе остались только они с Базаровым да водитель. Тот смотрел только на дорогу, не оборачиваясь.
— Кожа у тебя полынью пахнет, — прошептал Базаров, она ощутила его дыхание на своем затылке. — Лизка духи на себя флаконами льет, а ты… А все же какая ты, Катюша, стерва. Тихая-тихая, — он прижался к ней плотнее, — ты ведь голову мне проломить могла. И не пожалела даже… Нет? Совсем не пожалела?
Она чувствовала, как двигаются его бедра, он целовал ее плечи, шею, волосы.
— Сейчас приедем ко мне… В гости… Поговорим как люди., не как животные… Это Лизка все твердит, как люди, не как животные… Ну, не поворачивайся, не вырывайся ты, сиди так, пожалуйста, прошу тебя… Я же пока ничего тебе не делаю.
Катенька, милая моя…
— Не смей меня трогать, — прошептала Катя. От этого проклятого слова «милая» ей снова хотелось убить его и… не убивать одновременно.
— Как тебя Вадька, наверное, бережет, а? — Он не слышал. — Не обижает, грубым не бывает, только ласковым…
А он не импотент случаем, а?
— Он тебя убьет, Степка. — В тот миг Кате очень хотелось верить, что Кравченко, когда вернется, будет как рыцарь биться за нее с этим…
— Рохля он. Хоть и профи. Лентяй. Сила есть — духа нет.