В море погасли огни (блокадные дневники)
Шрифт:
Не прошло и двух месяцев войны, а в нашей жизни многое переменилось. Гитлеровцы уже захватили Латвию, Литву, окружили столицу Эстонии, подходят к Ленинграду. Балтийскому флоту больше отступать некуда.
Ко мне в каюту зашел комиссар дивизиона "малюток" и, смутясь, сказал:
– Слушай, будь друг, тут - у нас трудное дело... нужно известить жену погибшего штурмана. Пока мы здесь, пусть хлопочет пенсию, поможем.
– Н - да - а, невеселое поручение! Она хоть что-нибудь знает?
– В том - то и дело - ничего! Думает, подводная лодка в автономном плавании, поэтому от мужа письма не идут. Пойдем вместе, а? Помоги. Ты ведь писатель, знаешь, что в таких случаях говорят.
– Почему решил, что я знаю? Наоборот - абсолютно непригоден.
– Все - таки тонкости души по твоей специальности.... Скорей уловишь, в каком она состоянии. А я ведь и жениться не успел. Какая - то робость перед женщинами, И смерть слез боюсь.
Честно говоря, и меня женские слезы всегда обескураживали, никогда я не знал, какие слова нужно говорить в таких случаях, но комиссар так упрашивал, что пришлось дать согласие.
Положив в небольшой брезентовый чемодан несколько банок фруктового экстракта и сгущенного молока, головку сыра, немного печенья и шоколаду, которые остались от походных пайков, мы в трамвае поехали в другой конец города.
Улицы всюду были людными, словно не убавилось, а прибавилось населения в городе. Почти у каждого ленинградца, будь то мужчина или женщина, сбоку висела на лямке сумка противогаза.
День выдался теплый и солнечный. В садиках было полно играющих детишек.
– Почему их не вывезли?
– недоумевал я.
– Нельзя таких малышей оставлять в городе. Натерпятся они страха.
– А что сделаешь? Мамаши противятся, - ответил комиссар.
– "Одних ребят не отпустим", - говорят, а сами не хотят эвакуироваться. Надоело уговаривать.
Прежде чем пойти в дом к жене штурмана, мы решили сперва заглянуть в садик. И правильно сделали. Комиссар издали узнал молодую мамашу.
– Здесь она, - сказал он.
– Вон за девочкой бежит... белая кофточка на ней.
Я увидел худенькую блондинку с растрепанными волосами. На вид ей было не более двадцати двух лет. Топоча белыми теннисными туфлями, она гналась по дорожке за крошечной девочкой в короткой юбчонке, а та, восторженно взвизгивая, убегала от нее...
Но вот раскрасневшаяся мамаша настигла малышку, подхватила на руки и закружилась... Они обе весело смеялись.
И тут я понял, как трудно будет сказать им горькую правду. Прямо так не подойдешь, не огорошишь недоброй вестью.
– Смотри, сколько народу вокруг, - в тревоге сказал комиссар.
– Надо бы увести домой. Если заплачет, толпа соберется, а это ни к чему.
– Ты подойди и скажи, что надо аттестат заполнить, понадобятся ее документы, - посоветовал я.
– На улице-де неудобно.
– Хорошо. Бери чемодан, я поговорю с ней. Мы прошли в садик, он впереди, а я на некотором расстоянии от него.
Поздоровавшись с женой штурмана, комиссар как бы между прочим сказал:
– А у меня к вам небольшое дело. Надо переписать денежный аттестат. Он у вас с собой?
– Нет, - растерялась женщина, - я документов не ношу. Придется сбегать домой. На кого бы девочку оставить?
И она глазами стала искать знакомых.
– Возьмите девочку с собой, - посоветовал комиссар.
– Мы тут ей гостинцев принесли...
Он повернулся ко мне, собираясь нас познакомить. Но жена штурмана, взглянув на меня, вдруг все поняла. Она не закричала, нет, а лишь сдавленно сказала: "Ой, что - то с Борей случилось!" - и опустилась на бровку дорожки.
От недоброго предчувствия у нее отнялись ноги. Они ей не подчинялись. Она с трудом поднялась только с нашей помощью.
Взяв под руки, мы повели ее домой. Девочка уцепилась за руку комиссара, жалостливо смотрела на мать и спрашивала:
– Ты ножку ушибла, да? Тебе больно?...
А та, в несколько минут постарев, шла стиснув зубы.
Только дома, узнав подробности о гибели мужа, она дала волю слезам. А мы стояли истуканами, не зная, как быть, какие слова говорить в утешение. Хорошо, что в квартире оказалась соседка. Сердобольная женщина принесла валерьянки и накапала в стакан с водой. Жена штурмана выпила ее судорожными глотками. Мы слышали, как стучали ее зубы о стекло стакана.
Валерьянка, конечно, не успокоила. Соседка движением головы указала, чтобы мы удалились. Минуты через две она вышла в коридор и шепнула:
– Пусть выплачется. А вы идите. Я присмотрю за девочкой.
Комиссар объяснил ей, какие справки нужно добыть для получения пенсии, и, отдав принесенные продукты, пообещал зайти на следующий день.
На улице он с укором взглянул на меня и сказал:
– Эх, писатель, совсем ты не годишься для этих дел!
20 августа. В Ленинграде строгое затемнение. На улицах больше не горят фонари. Окна домов не отражаются в каналах золотистыми бликами: они наглухо задрапированы шторами из плотной бумаги.
Трамваи, в которых светятся синие лампочки, ползут по улицам, как видения подводного царства. Пассажиры с синими лицами похожи на утопленников.
Автомобили имеют только два рыбьих глаза, тускло освещающих асфальт перед колесами.
В облачные вечера город погружается в непроницаемую мглу. В первые минуты, когда глаза еще не привыкли ко тьме, идешь как слепой с вытянутыми вперед руками. Чтобы пешеходы не сталкивались, выпущены специальные обработанные фосфором значки, которые едва приметно мерцают.
Во время воздушных тревог даже курить на улице воспрещается. Обязательно окликнет дежурный.
В городе введен комендантский час. Если хочешь куда-нибудь пойти после двенадцати, нужно знать пароль.
По ночам улицы пусты. Только у ворот домов, под синими лампочками, сидят дежурные, обычно женщины или подростки. Они следят, чтобы из окон даже в щелочки не проникал свет.
По вечерам на набережной Невы полно женщин. Они приходят поглядеть на корабли и моряков.
У парапетов виднеются во тьме притихшие парочки. У кораблей слышится смех, позванивание гитар и мандолин. На катерах играют патефоны. Война войной, а жизнь требует свое.