В море погасли огни (блокадные дневники)
Шрифт:
Хриплым голосом Дьяков стал подавать команды. Подводная лодка медленно погрузилась на пятидесятиметровую глубину и наткнулась на крупные камни. Здесь хоть было и тише, но "эску" то поднимало волнением, то опускало так, что она скрипела, стонала и содрогалась. Вдруг что - то в корме треснуло.
"Неужели винт сломался?
– подумал Дьяков.
– Тогда совсем беда - домой не дойдем".
Он немного продул цистерны и стал искать новое место. Наконец нашел гладкое дно на шестидесятиметровой глубине. Сюда достигали лишь слабые отголоски
Море несколько успокоилось лишь к утру следующего дня. Подводники всплыли и обнаружили, что один винт у них сломан. Немедля связались по радио со штабом и доложили о случившемся. Из Ленинграда пришел короткий приказ: "Взять курс на Кронштадт". И больше ни слова.
Домой возвращались, запустив только один двигатель. Чудом прошли опасные воды и лишь на траверзе Петергофа, когда казалось, что уже попали домой, внезапно обстреляла немецкая артиллерия. К счастью, ни одним осколком корабль не тронуло.
Обычно подводников, возвращавшихся с позиций, в Ленинграде принимали торжественно: играл оркестр, выходило приветствовать начальство. А едва двигавшуюся "эску" никто не встретил. Это был дурной признак.
Пришвартовавшись к плавбазе "Смольный", стоявшей на Неве около площади Декабристов, Дьяков поспешил с докладом к начальству.
В салоне у командира бригады подводных лодок почему - то были собраны командиры дивизионов. Старпома они встретили холодно, без обычных шуток и рукопожатий.
– Докладывайте, как потеряли командира?
– хмуро сказал комбриг и даже не предложил снять реглан.
Стоя перед товарищами - подводниками как на суде, Дьяков осипшим голосом стал подробно рассказывать о случившемся в штормовом море.
Не дослушав его до конца, военком бригады вдруг поднялся и начал натягивать на себя шинель. Он, оказывается, спешил на военный совет, там ждали донесений о злополучной "эске".
– Каково будет наше резюме?
– спросил он у комбрига.
– Доложи, что не все меры для спасения были приняты, - ответил тот, не глядя на старпома "эски".
Комиссар, козырнув, вышел. А потрясенный Дьяков, и прежде не отличавшийся ораторскими способностями, сумел лишь шепотом спросить:
– Почему не все? С чего вы взяли? Комбриг не удостоил его ответом. Но один из капитанов третьего ранга строго заметил:
– Надо было поискать, хотя бы для очистки совести. У нас принято: погибай, а товарища выручай.
– Неправильно говорите, - возразил ему другой.
– bull; Подводник в первую очередь должен думать о выполнении приказа. Войны без жертв не бывает. Я так полагаю, что старпом не имел права покидать пост в центральном отсеке. На розыски надо было послать другого. А если бы и Дьякова волной смыло? Значит, корабль погибай без командира?
Они спорили, возражая один другому, словно находились на теоретических занятиях и разбирали казуистическую задачу. Но вряд ли кто из них захотел бы очутиться в положении старпома. И все же, по словам комдивов, получалось,
– Тогда отдайте меня под суд!
– наконец не выдержав, потребовал Дьяков.
Но и под суд отдавать старпома не было оснований: он умышленно не нарушил ни устава, ни инструкций. Можно было только посочувствовать ему.
Сочувствия, конечно, никто не высказал.
Я видел сильно изменившегося, словно пришибленного беспощадностью товарищеских суждений капитан - лейтенанта. Подводник стал не в меру обидчивым и подозрительным. Рассказав мне эту историю, он насторожился и ждал: не найду ли я какой-нибудь ошибки в его действиях?
Трудно человеку жить, когда его несправедливо в чем - то обвиняют, а он неспособен убедить, доказать, что чист перед своей совестью. Всякий другой, очутись в положении Дьякова, навряд ли действовал бы смелей и успешней. Его бы надо успокоить, поощрить, но в такую трудную пору не до сантиментов. Война нас огрубила.
ХОЛОДНО И ГОЛОДНО
20 ноября. Пришла зима. Что она несет нам? В Ленинграде уже начался голод, люди умирают от истощения.
Голод ощущаем и мы, так как получаем на день триста граммов хлеба. Даже не верится, что еще недавно на флоте хлеб выдавался не порциями, а вволю сколько кто съест.
У нас, у военных, есть приварок: два раза в день получаем хотя и жидкий, но суп, да еще на второе две - три ложки каши или черных макарон с маслом. А как существуют ленинградцы? Им выдают только по сто двадцать пять граммов черного хлеба и больше ничего.
За офицерами и старшинами, у которых семьи остались в Ленинграде, приходится следить, чтобы они съедали свои порции, иначе выйдут из строя. Они ведь прячут хлеб, масло, макароны, сахар и тайком передают семьям. Эти мизерные порции навряд ли помогут голодающим, но понять отцов и мужей можно. Они готовы жертвовать собой, чтобы не видеть страданий близких.
21 ноября. Немцы не могут угомониться, они обстреливают голодающих, разрушают дома, чтобы оставить людей без крова и тепла.
Сегодня по тяжелым батареям вели огонь миноносцы и линкор "Марат". От залпов его главного калибра сотрясается наш домишко.
Когда наблюдаешь стрельбу линкора с Кроншлота, то вначале видишь яркую вспышку, потом желтоватое, почти оранжевое облако газов и лишь затем в уши ударяет грохот. Снаряды проносятся над нами и так далеко улетают на сушу, что разрывов мы не слышим.
На Кронштадт и Кроншлот надвигается промозглый туман. На заливе стоит лед с синими проплешинами чистой воды. Хорошо, что у меня есть дрова. Сейчас натоплю печку и станет тепло.
22 ноября. С Гогланда вернулся инструктор нашего политотдела старший политрук Филиппов. Он плавал на катерах и на тральщиках, не пробившихся на Ханко. Хлебнул такой походной жизни, что в корне изменил свое мнение о людях малых кораблей, а плавающих на тральщиках считает героями.