В морях твои дороги
Шрифт:
Меня растрясло, я с трудом стоял на ногах с непривычки, но Фокий Павлович сказал, что я управляю катером не хуже Фрола. Я принял это, как высшую похвалу.
«У вас здесь будет много свободного времени, — сказал отец. — Советую побольше читать». Мы читали запоем, в книгах не было недостатка. Романы о Нахимове, Ушакове, сочинения Головнина, гончаровский «Фрегат Паллада»… С увлечением читали стихи флотских поэтов — Алымова, Лебедева. «Он меня за сердце зацепил, — говорил Фрол о Лебедеве. — И учился он в нашем училище. Теперь я не хуже Юрки могу наизусть…» И он начинал читать стихи Лебедева.
Фрол
— Расти, расти, Никита, быть тебе Айвазовским, — говорил мой друг покровительственно.
По вечерам мы заходили с разрешения начальника штаба Андрея Филипповича в пустовавшую кают-компанию. Свет был притушен, Андрей Филиппович играл, будто не замечая нас, для себя — Чайковского, Грига, Рахманинова, Шопена, Сибелиуса — он музыку очень любил и играл хорошо. Фрол забирался в угол дивана, притихал, становился задумчивым, молчаливым — и только когда Андрей Филиппович закрывал, наконец, крышку инструмента, говорил: «Нда-а…» или спрашивал: «А вы сами тоже сочиняете музыку?», на что Андрей Филиппович отвечал весело: «Для этого, друг, надо быть Римским-Корсаковым. Это не каждому дано. Но каждому дано — любить музыку, понимать ее…»
— Это он здорово сказал, — заметил Фрол, когда мы вернулись в каюту. — Каждому дано — любить музыку…
Два катера шли в поход. Фрол пошел с лейтенантом Челышевым, а я — со своим старым знакомым, капитан-лейтенантом Лаптевым. Отец пожелал нам счастливого плавания.
В Ялте, прижавшись к молу, стоял теплоход «Украина». С борта на нас смотрели тысячи любопытных глаз; ребята, взрослые перегибались через фальшборт. На «Украине» играла музыка. Немногим, наверное, теперь приходило в голову, что недавно такие красавцы, как «Украина», были перекрашены в серый цвет, перевозили войска и раненых и за ними охотились торпедоносцы и подводные лодки. А Ялта была разрушена и пустынна.
— Ты помнишь, меня сняли с катера еле живого? — спросил меня Лаптев, когда затихли моторы. — Мы ведь тогда сюда, в Ялту, ходили. Ворвались в порт, торпедировали транспорт с боеприпасами… было дело!
Снова вышли в море.
Гудели моторы. Над головой дрожала выгнутая полоска антенны. Из воды выскочил дельфин, кувыркнулся в воздухе.
Лаптев показал на белевшую вдали Феодосию и что-то прокричал. Что? Разве в оглушительном вое моторов разберешь что-нибудь? «Новый год!» — послышалось мне. Я понял, что он хотел мне сказать — он участвовал в новогоднем десанте. Фашисты никак не могли предположить, что наши высадятся во время январского шторма.
Остался позади Керченский пролив; в войну здесь не оставалось непристрелянного местечка и все было заминировано. И все же моряки переправлялись в Эльтиген, в Керчь на плотах, сейнерах, мотоботах и не давали гитлеровцам в Крыму ни минуты покоя…
Вошли в Цемесскую бухту. Здесь на горе во время войны стояла батарея Матушенко. Артиллеристов в шутку прозвали «регулировщиками уличного движения». Ни один фашистский корабль не мог войти в занятый врагом порт — батарейцы не пропускали.
Катер замедлил ход. «Адмирал Нахимов» стоял на якоре, великан среди букашек —
Сколько воспоминаний у нас связано с «Нахимовым»! Плавая на своем крейсере, мы видели берега, скалы, бухты, где происходили бои, где высаживались десанты. И сам «Нахимов» живо напоминал о тех днях, когда каждый выход корабля в море был подвигом…
— Крейсер-то твой? — спросил Лаптев.
— Наш, нахимовский!
— Простоим два часа! Заправляться будем! Пойди, навести!
Удача сама нам шагала навстречу! Я соскочил на пирс, позвал Фрола. Мы вышли на набережную — и сразу нашли нахимовцев, окруживших скромный белый памятник. Они слушали Николая Николаевича.
— Нам, черноморцам, запомнился навсегда, — говорил Сурков, — командир батальона морской пехоты Герой Советского Союза майор Куников. Он воевал и учился, обучал бойцов бить врага наверняка, выходить победителями из любого положения…
Из-за широкой спины Николая Николаевича вдруг выдвинулся Протасов. Старшина высаживался когда-то на эту самую набережную. По морякам стрелял каждый камень, но командир сказал, что обратно дороги нет. И Протасов водрузил над городом флаг корабля.
Протасов показал нахимовцам на клуб имени Сталина. Его заняли куниковцы. Трое суток отбивали они вражеские атаки. Протасов вспомнил погибших товарищей — санитарка Женя Хохлова первой ворвалась в немецкий штаб с автоматом… В комсомольский билет, который нашли у погибшей девушки на груди, была вложена записка: «Иду в бой за Родину. Погибну — не забывайте меня». Это было вот здесь, на набережной, на углу, в этом сером доме… И похоронили Женю на набережной, в братской могиле…
Тут Николай Николаевич увидел нас и, раздвинув нахимовцев, обнял, расцеловал. Младшие товарищи пожимали нам руки, расспрашивали об училище: они должны прийти туда осенью.
— Жду вас на крейсер, — приглашал Николай Николаевич.
— В другой раз — обязательно! — обещали мы. Пора было возвращаться на катера.
Мы поспели на пирс как раз вовремя. Лаптев поглядывал на часы. Я легко перескочил с пирса на катер. Фрол опрометью кинулся к своему.
Через несколько минут мы вышли из бухты. Слева промелькнули серые прямоугольники, трубы, вышки — цементные заводы, где проходила когда-то линия фронта.
Потянулась горная цепь; по снегу, лежавшему на вершинах, скользили темные тени. Горы то удалялись, то приближались к морю вплотную. Катер несся, как птица. Навстречу попадались небольшие торговые пароходы, катера, шхуны; мы обгоняли медленно пробиравшиеся под берегом корабли. Оглушительно ревели моторы, катер едва касался воды, и казалось, что мы летим над водой на крыльях.
Наконец, мы вошли в глубокую овальную бухту и увидели город у подножья гор. Дома стояли один над другим, как большие белые кубики. Зелень пальм ярко выделялась на желтом песке.
Глава четвертая
АНТОНИНА И СТЭЛЛА
— Погоди, Фрол, посидим, — сказал я, чувствуя себя очень неважно.
— Э-э, милый, торпедный катер — это тебе не эсминец. Тут привычку надо иметь. Растрясло — отдышись…
На широком, охватившем бухту подковой, бульваре росли пальмы с лохматыми стволами. Море, такое прозрачное, что ясно был виден на дне каждый камешек, неторопливо плескалось у стенки. На поплавке бородатый абхазец торговал боржомом и молодым абхазским вином. Город был похож на ботанический сад.