В мутной воде
Шрифт:
Борский сердился все более и более. Он никак не рассчитывал, чтоб эта "маленькая Елена" могла причинить ему, умному и знающему себе цену человеку, столько неприятностей и затруднений, а затруднений он именно и не любил. Женясь на ней, он вполне был уверен, что "блажь" пропадет скоро, что она полюбит Борского (его так много женщин любило) и будет в его руках послушной женой, смотрящей ему в глаза, и, таким образом, семейная жизнь устроится тихо, мирно, порядочно, без каких бы то ни было неприятностей, и вдруг вместо этого ему на первых же порах приходится выносить подобные сцены и видеть около
– Ты знал раньше!..
– проронила она шепотом.
– Да, я знал, но я рассчитывал, что когда выходят замуж, то все старое забывают...
– Видит бог, я стараюсь забыть!
– проговорила она, глотая слезы.
– Это очень похвально!
– подхватил Борский, иронически улыбаясь. Каждая порядочная жена, разумеется, должна постараться забыть привязанность к постороннему человеку или же, если она этого сделать не в силах, обязана расстаться с мужем. Свидания едва ли помогут добрым намерениям, - ведь чувство так капризно!
– и я, в интересах обоюдного спокойствия, считаю долгом просить тебя, чтоб это свидание было действительно последним... Едва ли нужно прибавлять выражение уверенности, что... доверие мое не будет употреблено во зло и что имя мое...
Борский говорил эту тираду, медленно отчеканивая каждое слово и словно бы наслаждаясь смущением жены, а Елена слушала эти ядовитые слова, опустив голову, как будто виноватая! Но при последних сливах она вспыхнула от негодования, гордо подняла голову и проговорила, глядя прямо в лицо мужу:
– Я очень хорошо ценю доверие, и, - вы это знаете, - напоминать мне об этом жестоко!
Борский изумленно взглянул на Елену. Этот тон, этот взгляд, этот благородный порыв негодования были для него неожиданны. Он привык смотреть на нее как на сентиментальную, скромную женщину и любовался теперь, глядя на ее энергичное, одушевленное лицо.
– Жестоко? А разве твоя просьба о свидании не жестока?
– вдруг крикнул Борский, вскакивая с кресла.
– Ты разве не понимаешь, что лучше было бы не спрашивать меня об этом и устроить свидание без санкции супруга?.. Или тебе, в качестве жертвы, принесшей себя на заклание, можно безнаказанно мучить человека?
Борский забыл обычную сдержанность и говорил горячо, тоном оскорбленного человека.
Елена испуганно глядела на мужа. Он был бледен, губы нервно вздрагивали; в чертах лица виднелось страдание. Ей сделалось страшно. Ей стало жаль мужа. Ей даже понравился резкий тон.
– Я не увижусь с Венецким!
– прошептала она.
– Этого еще недоставало!
– воскликнул он, усмехаясь.
– Это значит еще один лишний упрек себе на совесть... И без того их много...
– прибавил он тихо и замолчал.
– Нет, я прошу тебя, я умоляю тебя, Елена, повидайся с Венецкцм... Слышишь ли, непременно повидайся!.. Быть может, это свидание заставит тебя принять окончательное решение. Но только потом... потом, если ты вернешься назад, не забудь, что около тебя все-таки человек, который так или иначе, но считается твоим мужем и любит тебя...
Борский смотрел на нее, и лицо его мало-помалу смягчалось. Какое-то мягкое, хорошее, давно не являвшееся чувство, словно луч, согрело его сердце, и в голове его мелькнула давно забытая молодость, когда он сам был другим...
"За что он губит молодое создание?" -
Но Борский почему-то не обнаружил своего порыва. Он молча прошелся по кабинету, потом остановился перед Еленой и тихо произнес:
– Прости меня, Елена, если можешь. Я сегодня расстроен и наговорил тебе много лишнего...
Он протянул ей руку, крепко пожал ее, хотел что-то сказать, но ничего не сказал, а, круто повернувшись, снова заходил по комнате.
Елена хотела было сказать ему слова утешения, хотела объяснить, что она заставит его забыть его страдания, что она полюбит его, но ни одного слова не вырвалось из ее груди...
Она тихо поднялась с кресла и тихо вышла из кабинета.
– Она ненавидит меня!
– прошептал с каким-то ужасом Борский, глядя ей вслед.
– Она понимает меня!
Он долго ходил взад и вперед по комнате, потом присел к столу и горько, горько задумался.
II
Если бы лет десять тому назад молодому, красивому юноше Борскому кто-нибудь сказал, что из него выйдет делец самой последней формации, то он даже не оскорбился бы, а весело расхохотался от одной мысли, что ему можно предсказать такую будущность. Он тогда был молод, верил в свою звезду, надеялся на свои силы и перебивался кое-как то уроками, то переводами, то случайною работой. Он хорошо занимался, много читал, много учился и, наверно, кончил бы в университете блестящим образом курс, если бы не случилось одного из тех недоразумений, которые так часто заставляют многих юношей предпринимать отдаленные путешествия.
Он прожил несколько лет в одном из уездных захолустьев. Первые годы он продолжал усидчиво сидеть за книгами и мечтать о деятельности, которая бы удовлетворила его. А жить между тем хотелось. Порывы молодости, мечтавшей сперва о самопожертвовании, о служении человечеству, с годами появлялись все реже и реже, и Борский, сперва благородно негодовавший, когда слышал, что тот или другой товарищ весьма удобно пристраивался к пирогу, мало-помалу приходил к убеждению, что сидеть впроголодь в то время, когда другие пользуются жизнью, по меньшей мере, глупо...
Он, конечно, не будет походить на других. Он не станет жить для одного себя... Он далек от этой мысли... Но отчего же ему не окунуться в эту самую жизнь, отчего ему не воспользоваться ее благами? Довольно он нищенствовал, довольно он корпел над книгами, а что толку из этого?..
А кругом шла бешеная погоня за наживою. Большинство, казалось, обо всем забыло, кроме погони за рублем. Никакие препятствия не останавливали в этой скачке: ни совесть, ни стыд, ни мужское, ни женское целомудрие... все словно сговорились забыть о каких-то идеалах; все, когда-то мечтавшие о чем-то другом, более возвышенном, наперерыв друг перед другом спешили в этом направлении.