В направлении Окна
Шрифт:
Нет, даже еще хуже. Восемнадцать лет он сам был придатком к оружию, весь смысл его жизни заключался в том, чтобы эта штука выстрелила в нужное время в нужном месте. Ум, хитрость, опыт, интуиция были направлены на одно — убивай грамотно и вовремя. Просто и понятно. Безошибочная позиция на все времена. Небольшие затруднения — убивай немного народу. Большие — убивай больше. Как сто, как двести, как тысячу лет назад. А теперь он один в машине посреди дороги, и у него с собой нет даже перочинного ножа. Умом понимаешь, что нет никакой угрозы, а все равно — омерзительное ощущение скованности и болезненной растерянности.
Невозможно рассказать войну. Страшно? Конечно, страшно. Тоскливо? Включи рацию. Если батареи не сели. Тут за неделю постигаешь философию, на которую у тебя в другом месте ушла бы целая жизнь. Если проживешь эту неделю.
Война сильно сжимает сроки, необходимые человеку для размышлений
Существует, правда, и такой принцип — знай и умей. И не ленись. Если все делать правильно, вовремя закопаться, вовремя смазать и проверить, вспомнить вовремя — как, скажем, минометный снаряд ведет себя в лесу, а как — на болоте, это может здорово помочь. Если, конечно, не прямое попадание.
Нет, все равно не скажешь. Даже в самом коротком бою есть одна такая секунда... Такая вот секунда была на Валентине у Кантора — он мог выбросить из бронетранспортера Холла, а мог выпрыгнуть сам. Кантор предпочел спасти то, что было уже явным трупом — ребята понесли его в Саскатун с единственной целью замуровать где-нибудь в замеченном месте, чтобы потом похоронить как полагается, — что можно было подумать о бездыханном теле, простреленном так, словно оно угодило под дисковую пилу, и при этом сгорела рука и полголовы. Встав на ноги, Холл охотно признал, что большинство мертвецов выглядит куда пристойнее.
Пол Мэрфи привез ему в Герат конспект для автобиографии, там по числам было расписано, когда и в каких операциях он принимал участие, сам же Холл, как ни странно, многое позабыл. Человеку свойственно забывать все. Помнится часто какая-то чушь — как осколком срезало антенну, как портянки сварились в котелке вместе с кашей, и никто не решился подойти к костру с подземной дымовой трубой, как в Наоми, на переправе, мина попала в основание сруба, и они с Кантором на стене и скамье, приколоченной к стене, съехали по обрыв) прямо в воду — все решили, что им крышка, а их даже не оцарапало. В Наоми ему попался тот дарханский журнал.
Шестьдесят шестой год. Южный Водораздел. По компьютерным расчетам где-то здесь проходила генеральная нефтяная жила, какой-то уклон, подземная река, так что стоит лишь воткнуть трубу с краном — и вся нефть твоя. Само собой, ходили слухи, что дарханы эту диковину нашли, забурились, запрятались и вовсю качают. Одни говорили — Наова, другие — Наоми.
Холл выскочил к этой Наоми уже после многих перипетий, потеряв пять человек из семнадцати и здорово полегчав в отношении провианта и боезапаса. Легендарный поселок был невелик и виртуозно замаскирован под заброшенную деревушку, никаких промыслов на виду, и наружная служба поставлена на уровне. Патрулировали два «Скорпиона», машины с одной забавной особенностью: в них проще влезть, чем вылезти. Когда одна такая махина затормозила посреди поселка, и из нее вылез не дежурный офицер, а всем известный Тигр, и с ним еще десять человек, удивление дарханского гарнизона продолжалось несколько дольше, чем следовало. К моменту, когда Холл спрыгнул с брони и побежал к домам, Наоми уже горела, как керосиновая лавка, было жарко и сумрачно. Хибара с двумя выходами, с той стороны стреляли, Холл ударил в дверь, она треснула пополам, он поднырнул под верхнюю половину и очутился внутри. Да, надо бы гранату, но уже не было. Здесь его встретили двое — один из тесного коридорчика, второй из комнаты. Первый обрушил на него винтовку, словно дубину, второй, оглянувшись на шум, пальнул из люгера. Холл мягко перекатился на спину, предоставив парню с винтовкой лететь через себя, положил автомат на бок и отдал должное тому, что в комнате; в него почти одновременно с Холлом попали и те, кто одолевал с противоположного выхода, так что дарханец на какой-то миг стал похож на старинный дымящий утюг. Правда, из утюгов вместе с дымом не вылетают кровавые жгуты. Пока он медленно заваливался в промежуток между столом и окном. Холл, все еще лежа, не слишком ловко уклонился от дарханского кинжала, по самые хромированные усы вошедшего в подгнившие доски пола.
Да, конечно, подгнившие. Он невольно провел рукой по шероховатому пластику приборной панели. Здесь такое и представить трудно. Бесконечные дожди. Кошмарная влажность. Ничего не сохнет. Гниль, плесень, грибок, жучок-древоточец в два месяца сжирает любую постройку. А москиты? А термиты и всевозможная пакость? Вода, и без того противная, кишит нечистью, дизентерия и понос как воздух.
Лучше не вспоминать. Что ж, он действительно уклонился от кинжала — изрядно помешал какой-то порожек, лезвие располосовало рукав комбинезона — и, добравшись до пистолета, утихомирил, наконец, своего не в меру горячего противника, навеки загасив одно его и без того темное восточное око с дивными ресницами.
Высвободившись из-под навалившегося на него тела, Холл поднялся и подошел к окну. Стрельба почти затихла.
— Кантор! Черт, да в чем это я весь... Где там Пек? Скажи, пусть возьмет двоих и быстро к бункеру, и Навашина ко мне со станцией, живо!
Рядом с низким подоконником стоял стол, а за ним полусидел-полулежал третий дарханец, видимо, даже не успевший взяться за оружие. Из-под его руки, кренделем вывернутой на столешнице, пестрым веером свешивались страницы какого-то журнала. Приподняв мертвый локоть, Холл вытащил с одного края забрызганный кровью двенадцатый номер «Глобуса» — весьма полновесного дарханского издания. Со времен Ниндомы он не держал в руках ничего подобного, принялся листать и вдруг в изумлении остановился. На большой цветной фотографии был, несомненно, изображен он сам — по пояс в траве, в руке — винтовка, дикий взгляд куда-то в сторону, рот открыт, позади — дым. Холл мог бы поклясться, что в эту минуту он кричал: «Слева в цепь!» Поспешно вернувшись назад, он нашел начало статьи. Заголовок забылся, что-то вроде «Судьбы интеллигенции». Дарханский — дьявольски трудный язык, корни у него арабские, и ни в каком другом нет, пожалуй, такой разницы между устной и письменной речью. Но у Холла были способности к языкам.
Автор спрашивал, как кромвелевский режим сказывается на деятелях культуры Стимфала, и сам же отвечал, что двояко. Есть противники существующих тенденций, подвергающиеся — тут следовала ссылка, которую Холл не совсем разобрал, что-то о вытеснении в нижележащие слои при репрессиях, об этом, похоже, писали раньше, — а есть конформисты всех родов, и крайнюю степень падения демонстрирует такой печальный феномен, как известный искусствовед с Земли Холл.
В жизни он не думал, что его работы читают на Дархане, но вот, оказывается, читают, и вспоминают даже то, о чем он сам давно позабыл, а дальше так: первый необъяснимый шаг он совершил, возглавив — ого! — гегемонистски-агрессивное (или что-то в этом роде) ведомство Овчинникова. Тут автор свободно лепил разнообразные версии — не понимал ли Холл, шел ли сознательно, уступил ли нажиму и так далее. Зато теперь все ясно. Теперь доктор Холл не отбывает никаких сроков, отстаивая свои убеждения, как это предпочли сделать его коллеги, — нет, с той же легкостью, с какой он пошел на сделку с Овчинниковым, Холл заключил контракт со Стимфальским военным блоком и с оружием в руках защищает интересы кромвелевской деспотии. Он стал профессиональным убийцей, королем «зеленых беретов», славящимся своей изобретательностью и жестокостью. Вот такая гротескная картинка отношений ученого с тоталитарным режимом.
Тут вошел Навашин с радиостанцией, столкнул труп на пол, освобождая себе место, и, увидев Холлову физиономию на развороте, спросил: «Про нас, что ли?» «Про нас», — ответил Холл «И что пишут?» «Что мы сволочи». Тогда Навашин коротко, но емко охарактеризовал умственные способности и некоторые интимные склонности авторов таких сочинений.
Шестьдесят седьмой год. Шоссе номер пятьдесят Монтерей — Парма. Так, одно только название, что шоссе. Ранен, благодарность командования, два месяца в госпитале, орденов не полагается — запись в офицерской книжке и денежная компенсация.
Шестьдесят восьмой год. Сада. Операция «Меконг», ранен, благодарность командования, месяц госпиталя, повышен в звании.
Шестьдесят девятый год. Чонбури. Это совсем дарханский тыл. Было дело. Повышен в звании.
Семидесятый год. Заповедник. Это уже гримаса его военной судьбы, второго такого курьеза не было. Почему-то Заповедник в памяти смешался с Вонсоном — вероятно, потому, что это были самые отвратительные места, где ему пришлось побывать. В Вонсоне к ним подсадили фоторепортера, хотели целую группу, но Холл отвертелся. Впрочем, парень оказался ничего, никуда особенно не совался и даже прислал альбом фотографий с дарственной надписью. Куда этот альбом делся потом? Холл переворачивал страницы и не верил глазам. Оказывается, все это время они воевали в редкостных по красоте местах! Дьявольская сельва, на которую каждый день изливались ушаты ругани, являла собой изумительную гамму зеленых тонов — от нежно-дымчатого до густо-изумрудного; непроходимые топи, без всхлипа засасывающие громадные, как линкоры, «чифтены» и «челленджеры», были коврами восхитительных цветов с оконцами невероятно синей воды; жесткие и острые листья тростника были изысканны по рисунку, среди них летали разноцветные бабочки и стрекозы, а какие закаты, какие восходы — уму непостижимо! Даже ряска, налипшая на танковую броню, смотрелась необычайно живописно. А мы все «грязь» да «мерзость», подумал Холл.