В небе и на земле

Громов Михаил Николаевич

Поэтому я и прервал свой рассказ, чтобы пояснить один случай, произошедший в доме родителей. До переезда в военный городок у нас всегда были гладкошерстные фокстерьеры. Как известно, более живых, подвижных и игривых собак не существует на свете. Правда, должен признаться, что все, без всяких исключений, породные, да и беспородные собаки хороши в своём роде и каждая из них, так же, как и все живые существа (в том числе и человек), награждена природой своей индивидуальностью, хотя они имеют и много общего.

В военном городке нашего собачьего семейства прибавилось: у нас появились гончая Бойка и чёрный пудель Пират. Бойка был храбр и драчун отчаянный. Пират всегда прятался от чужих собак под его защиту. Когда отец навещал больных, обе собаки неизменно его сопровождали. Они прекрасно знали, что в домах, где бывает отец, их «угощают» (хотя

они всегда были более чем достаточно накормлены). Но в гостях кажется всё вкуснее. Поэтому те дома, где их особенно вкусно угощали, они стали посещать самостоятельно. Не один раз они возвращались домой с письмом, прикреплённым к чьему-нибудь ошейнику. В таких письмах была обычно просьба к отцу навестить больного. Я так подробно пишу о них из-за очень интересного случая, подтверждающего мою мысль о том, что преданность нельзя предавать.

Это случилось с Бойкой. Когда отца по службе должны были перевести из Мызы-Раёво во Владимир, родители решили отдать Бойку нашим родственникам, которые жили на Лосиноостровской. Разговор о передаче Бойки вёлся при нём. Однако отец остался работать в Москве, и мы переехали на дачу в Лосинке. За несколько дней до переезда Бойка неожиданно ушёл из дома и переселился к нашим родственникам. Теперь уже он приходил к нам в гости вместе с родственниками и всегда с ними уходил. Так он и жил у них до конца своих дней. Разве я не прав в своей мысли?

Когда-то помещики обменивали людей на собак. Это вызывало естественный протест и глубокую ненависть к крепостникам. Но это же повлекло за собой у многих людей нелюбовь к преданным животным, ни в чём не повинным. Разве собаки в чём-то виноваты перед людьми? Теперь, наконец, настало время всестороннего расцвета человеческой личности. А это тесно связано с отношением человека к своему другу, на протяжении всей истории человечества доказавшего, что он имеет право носить это звание.

Любовь к животному миру воспитывалась и укреплялась во мне не только через собак. К лошадям неугасимая страсть загорелась во мне где-то с трёх лет, ещё в Калуге. Началось с игрушки, а затем, почти в том же возрасте - с общения с живыми, настоящими лошадьми.

Чтобы донести до читателя атмосферу, в которой проходили мои детские годы, хочу напомнить, что технику в то время представляли только плохой телефон и телеграф. А однажды, в Мыза-Раёво, в 1907 году я впервые увидел автомобиль. Это было иностранное произведение - четырёхместный открытый экипаж, в колёсах - деревянные спицы. У шофёра сбоку висела медная труба с резиновой грушей, которую он нажимал, чтобы звуком разгонять зевак. Поезда тогда двигались со скоростью не более 50 км/час. Паровозы топились углём, а на линиях местного значения - нефтью. На промежуточных станциях в тендер наливалась вода. При этом паровоз подгонял отверстие для налива под трубу водопровода, не стесняясь при этом резко тормозить или дёргать вперёд. При этой операции пассажиры терпели много неприятностей: всё, например, что лежало на столиках и лавках, летело на пол. В связи с этим появился даже анекдот: от резкого торможения пассажир упал с верхней полки. Поднимаясь с пола, он говорит: «Вот хлопнулся, аж машина стала».

Какой фурор, я вспоминаю, производили все технические открытия! На моих глазах появились: автомобиль, радио, телевидение, реактивный самолёт, космический корабль, атомная бомба, пенициллин… Сто с небольшим лет тому назад не могли делать операции с вскрытием брюшины…

Я не буду описывать Москву моего дошкольного возраста. Она описана многими. Из всего, что теперь кажется удивительным, можно вспомнить: как могли люди организовать торговлю парным мясом, сметаной, сливочным маслом, которое стояло на прилавках свежее, только что вынутое из бочек, привезённых в Москву на лошадях (автомобилей тогда ещё не было). Как это можно было сохранить без всяких холодильников (ведь они появились много позже)? В мясных лавках висели целые туши, а при входе обязательно лежал толстый пушистый кот и почему-то вспоминается, как этот рыжий кот слегка блаженно прищуривал глаза, а иногда и просто спал. Но ни один мышонок не осмеливался показать нос в мясную лавку.

В дошкольном возрасте я любил ходить с матерью в мясную лавку. Она была рядом со станцией Лосиноостровская, в ней покупали мясо. 1 фунт стоил 9 копеек. Хозяин лавки Рябышев отчаянно торговался с матерью (тогда это было принято во всех магазинах). Однако торговал успешно: настроил дач, открыл немое кино,

магазин. За кассой сидел его старший сын.

ТЕРЁБИНО

Когда мать навещала летом своих родных в Терёбино и брала, конечно, нас, детей, с собой, мы испытывали необычайную радость. Сельцо Терёбино, где жили дедушка и бабушка, находилось в 25 километрах от Твери и 8 километрах от железнодорожной станции Кулицкая. В то время это был совершенно уникальный по живописности природы уголок.

До сих пор помню переживания во время сборов на всё лето, заботы, чтобы ничего не забыть - всё необходимое для себя и подарки бабушке и дедушке, а особенно - тёте Дуне, которая больше всего любила варёную колбаску. Какая тогда была колбаса! Войдёшь в комнату, и, кажется, запах её заставит съесть сколько угодно, хоть целого телёнка…

Когда всё, наконец, было собрано, мы отправлялись на вокзал. Но волнения стихали только тогда, когда мы попадали в поезд. Обычно сразу открывалось окно и… глаз нельзя было оторвать от мелькавших картин. Одно впечатление сменялось другим. В Твери поезд останавливался на 10 минут. Мы с сестрой очень волновались, когда мать оставляла нас в вагоне, а сама шла покупать в подарок бабушке, ребятам и тётям тверские белые мятные пряники. Тверские, вяземские и тульские пряники считались тогда непревзойдённым лакомством. Но вот поезд, наконец, трогался, и вот уже наша станция Кулицкая. Снова начиналось волнение: встретят или нет? Дело в том, что письмо о приезде посылалось недели за две до отъезда в Терёбино (отправить письмо раньше не позволяли разные дела). Но почта, точнее - почтовое отделение, было только возле станции, а Терёбино - в 8 километрах от станции. За письмами из Терёбино ездили редко: все были заняты работой - и люди, и лошади. Если везло, то нас встречали либо тётя Дуня, либо дядя Сеня на моей любимой лошади Красавчике. Поезд останавливался на Кулицкой всего на одну минуту. Мы выходили на высокую платформу, прямо напротив здания станции. Тревожно искали дорогие лица и, отыскав их, счастливые, целовались и обнимались через год разлуки. Я малышом ужасно боялся паровоза: он пыхтел, из него валил пар, и я с ужасом ждал страшного свистка! Но вот поезд уходил, и мы все, нагруженные, спускались с платформы и шли к чайной в двухстах метрах от станции. Хорошо знакомый нам Иван Яковлевич - хозяин чайной - обычно предлагал попить чайку из самовара. Но нетерпение наше поскорее тронуться в дальнейший путь обычно заканчивалось отказом от чая. Около чайной была специальная привязь для лошадей. На лошадь надевали торбу с овсом, и к нашему приезду эта торба бывала уже пуста. Бабушка всегда посылала на станцию встречающих нас «на всякий случай» на час раньше, хотя езды всего было 1 час 10 минут (летом). Дорога в начале была скучной: кочки, по сторонам - кусты ольхи и можжевельника, потом - вырубка. Иной раз дорогу пересекал зайка. Тётя Дуня крестилась, мол, дурная примета. Мать нам говорила:

– Это, деточки, только тётя боится зайцев, они очень хорошие.

Мать ненавидела попов с тех пор, как они с отцом еле-еле нашли попа, который согласился их обвенчать без разрешения родителей за деньги, которые они заняли у знакомых. Она была атеисткой.

Когда въезжали в старый еловый лес, то мохнатые ели и сумрак производили мрачное впечатление, тем более что тётя Дуня опять крестилась, так как мои дяди и тёти верили в леших, домовых и в другие разные приметы. Но вот лес кончался и появлялся переезд через ручей Чернавку. Ручей бежал по торфяной почве и вода в нём казалась красно-коричневой. Мост был давно сломан и переезд совершался рядом с ним. Вода доходила почти до брюха лошади, а те, кто ехал, свесив ноги, были вынуждены подбирать их до краёв телеги. Красавчику было трудно, но он, хитрюга, знал, что скоро будет дома и там его отпустят на волю после того, как я дам ему кусочек сахара, заранее приготовленный в кармане.

После переезда Чернавки вид оживал: начинался весёлый березняк. С телеги были видны или ландыши, или ночные фиалки, растущие в нём. Теперь уже скоро, через один километр, деревня Крамино, а за ней в одном километре - и Терёбино! Когда проезжали Крамино, деревенские ребятишки открывали ворота и получали от нас гостинцы. Из Крамино уже было видно наше родное Терёбино. Его сразу же узнавали по громаднейшей высокой сосне. Вернее, это, должно быть, были две сросшиеся сосны, так как верхушка двоилась, а вид сосны напоминал своей формой кипарис. И вот, наконец, знакомая крыша…