В ногу!
Шрифт:
Мы закрыли вход в конюшню и распахнули дверь в стойло, где находился жеребец, а сами скользнули в свободное стойло рядом, и конь появился. Это был великолепный вороной в отвратительном настроении. Малыш, держа палку, приблизился к нему.
Они сразились прямо здесь, посреди конюшни; град ударов сыпался на жеребца, в воздухе мелькали копыта. Снова и снова, обнажив зубы, жеребец кидался на него, получая очередной удар, и, в конце концов, сдался. С тех пор каждый раз, когда этот человек приближался к нему, он дрожал от страха, но выполнял все его приказы.
Кроме этого, был еще один способ. Норовистых лошадей, как и строптивых мужчин, может обуздать и спокойный человек с мягким говором. Вот, например, лошадь на скачках. В руках любого другого жокея она не идет. Она упрямится. Она не проявляет себя.
— Но смотрите! Вон! Вон он мастер.
Когда нужный человек садится в коляску, запряженную скаковой лошадью, с ней что-то происходит. Одного
78
…человека no имени Гире, звали Тихий Эд. — Эда Гирса Андерсон упоминает в «Мемуарах» и ранее, в главе, где рассказывает о своей работе на конюшне в Клайде в 1895 г.: «Я быстро рос, и так как дома мы в который раз оказались на грани нужды, я нанялся конюхом в платную конюшню Фрэнка Харви.
Какое падение! Здесь я мечтал, что когда-нибудь стану скакать на великолепных рысаках, буду жокеем, таким как Эд Гирс или Бад Добл, а вместо этого целые дни счищал грязь с усталых наемных кляч, возил в тачке навоз, мыл кабриолеты…» (Sherwood Anderson's Memoirs. Р. 110–111). См. также примеч. 11 на с. 423–424.
То же самое происходило и с нами. Один из наших офицеров выводил нас на учения. Все должно было делаться враз. Подавалась команда. Нам следовало поворачиваться вправо и влево. Ружья лежали у нас на правом плече, и мы должны были перекинуть их на левое. Или мы стояли в строю. Шла вечерняя церемония «отбоя». Спускали флаг.
— На караул!
Команда, которую выкрикивал этот офицер, выполнялась небрежно. Слышался отвратительный ломаный звук. Люди тяжело переставляли ноги.
Возьмем теперь другого офицера. Что же так отличает его: голос, отдающий команду, сама его фигура? Когда он с нами и командует, распрямляются плечи. Гляньте, как четко мы маршируем, как превосходно держим ряд. Когда раздается команда перекинуть ружья, это делается мгновенно. Странно, насколько иначе мы себя ощущаем. Теперь мы маршируем без устали. Смолкает ропот. Вернувшись в палатки после целого дня маршировки, мы с гордостью глядим друг на друга.
— Смотри-ка, Джим, какие мы сегодня молодцы.
— Да, мы сегодня молодцы.
Мы жили в открытом поле. Целыми днями мы маршировали плечом к плечу. Мы ходили под ветром, солнцем, дождем. С какой жадностью мы ели, как похрапывали во сне. Если бы только не этот тайный страх грядущих сражений — то, о чем мы никогда не говорили, глубоко спрятанный страх… (…)
Есть что-то чарующее в роли солдата. Людям придется придумывать что-то взамен. Возможно, сойдет что-нибудь вроде Гражданского корпуса [79] .
79
…что-нибудь вроде Гражданского корпуса. — Гражданский корпус (Civil Conservation Corps) — гражданские формирования, созданные по указу Конгресса США в 1933 г. в соответствии с программой президента Ф. Рузвельта (1882–1945) по борьбе с безработицей во время экономической депрессии в стране. Гражданскому корпусу, куда набирались молодые холостые мужчины, поручались работы по охране и разработке природных ресурсов; в 1935 г. организация насчитывала около 500 000 человек. Руководство Гражданским корпусом, просуществовавшим до 1942 г., осуществлялось через Военный департамент США.
С тех пор я часто спрашивал себя, что же побудило большинство солдат нашей роты зачислиться в армию. Никто нас не гнал. Мы пошли добровольно.
Конечно, вокруг была большая шумиха. После Испано-американской войны многое в жизни американцев переменилось. Начиналась эпоха американского империализма [80] .
Фундамент был уже заложен. Все мы читали Киплинга. Много говорили о «Бремени белого человека» [81] .
Газеты, подстрекаемые Херстом [82] , поносили Испанию, но, думаю, большинство из нас вряд ли читало газеты.
80
После Испано-американской войны многое в жизни американцев переменилось. Начиналась эпоха американского империализма. — В результате Испано-американской войны, закончившейся по мирному договору 10 декабря 1898 г. полным развалом испанской империи, освобожденная Куба получила официальное американское попечительство; США присоединили к себе территорию Пуэрто-Рико и о-ва Гуам, установили контроль над Филиппинами, утвердившись таким образом в Латинской Америке и на Дальнем Востоке и превратившись в мощную мировую империю.
81
Все мы читали Киплинга. Много говорили о «Бремени белого человека». — Редьярд Киплинг (1865–1936) — английский писатель; в своих стихотворениях и рассказах романтически воспевал английский империализм, будто бы налагавший на англичан особую ответственность перед более «отсталыми» народами. Теме «цивилизаторской» миссии британцев, их храбрости, честности, уверенности в себе посвящено и одно из самых известных стихотворений Киплинга «Бремя белого человека» (1899).
82
Газеты, подстрекаемые Херстом… — Уильям Рэндольф Херст (1863–1951) — американский журналист и публицист, стоявший во главе широкой сети газет и журналов (18 газет и 9 процветающих журналов в 12 крупнейших городах США). Активная провоенная агитация, развернутая Херстом в 1898 г., во многом способствовала вступлению США в войну с Испанией.
Мы были мальчишками, стоявшими на пороге возмужания. Нам хотелось приключений. В провинциальной глубинке, где я рос, полгорода собиралось на вокзале поглазеть на останавливавшийся там вечерний пассажирский поезд.
Он приходил с востока и уходил на запад, и мы, мальчишки, провожали его голодными глазами. Там, за горизонтом, было что-то, о чем мы все мечтали.
Потом началась война. Нам представился шанс. Едва ли кто-нибудь из нас думал о несправедливости Испании по отношению к Кубе. Что мы знали о кубинцах или испанцах? В нашем городе не было ни тех, ни других. Несколько лет назад стали прокладывать первую канализацию, и к нам приехали иностранцы, их привез подрядчик, но они были итальянцами.
Мы не испытывали к ним ненависти. Мы не испытывали любви. Нам было любопытно. Мы, мальчишки, все время околачивались вокруг. Мы наблюдали за их работой, пытались разобрать слова из их языка.
Вечером, прогуливаясь, мы их обсуждали. Похоже, они ели не то, что мы. Они не привезли в городок ни своих жен, ни семей. Женщины и девушки были немного напуганы. По вечерам им не разрешали выходить на улицу. Ничего так и не случилось.
Нас привлекла, я думаю, жажда расстояний, незнакомых мест. В нас не было тяги убивать.
В то же время в наших новых мужских взаимоотношениях было нечто очень добротное. Постоянная маршировка плечом к плечу что-то меняла в нас и для нас. Это становилось похожим на танец. В некотором смысле каждый на какое-то время терял индивидуальность. Было такое чувство, что отбрасывалось все личное, и мы начинали гордиться собой как сообществом. Вряд ли я много думал об этом тогда, но впоследствии размышлял на эту тему немало.
С потерей себя приходило новое ощущение силы. Человек маршировал с большой группой людей, повинующейся командам своего офицера; ружье на правом плече и враз, по команде, — на левом.
Мы шагали по полю, в ногу, и нужно было, чтобы полковник, сидящий на лошади, видел наш ровный передний ряд.
Ни один не выступает вперед ни на дюйм.
Кто хоть раз не видал такого? Смотреть на это один восторг, даже если не участвуешь сам.
И еще у нас были очень непохожие друг на друга офицеры. Один из лейтенантов раньше служил в нашем городке ночным полицейским. Это был очень приятный человек, сердечный и дружелюбный. Хотя он был много старше, дома, мальчишкой, я часто подолгу беседовал с ним. Как и многие юные американцы, я подрабатывал разносчиком газет [83] , и зимой поезд, привозивший газеты, которые я должен был утром разнести по домам, часто опаздывал. Иногда он опаздывал на несколько часов и прибывал только после полуночи, и я его ждал.
83
…я подрабатывал разносчиком газет… — См. примеч. 34 на с. 429.
Я сидел в зале ожидания, и там была печь. Туда же приходили ночной телефонист и ночной полицейский. Они разговаривали. В этих двоих, наверное, было что-то живое и отзывчивое на нужды юности, и иногда они принимали меня в свою беседу. Ночной полицейский смотрел на меня серьезным взглядом. Приближались общенациональные выборы.
— Вот ты разносишь газеты. Полагаю, ты их читаешь. Ты слышишь, что говорят вокруг. Каково твое мнение? — спрашивал он, и я раздувался от гордости. Его вопросы, казалось, были чем-то вроде приветствия моему приближавшемуся возмужанию.