В обличье вепря
Шрифт:
И продолжаю существовать, подумал Сол. В голове равномерно пульсировала боль. Скоро придется вставать. «Steinbrech» [205] собрала еще меньше книг. К тому времени, как вышел его последний том, опубликованный три года и три месяца тому назад, издателей у него осталось всего пятеро: Зуррер, который по-прежнему превозносит до небес его гений в аннотации объемом в четверть странички к каждой очередной публикации; безупречно нищее «Editions Maroslav-L`eger», здесь, в Париже; одно университетское издательство в Соединенных Штатах; неизменные и не изменяющие себе датчане; ну и вот еще один переплетенный вручную томик — кстати, и напечатанный, судя по всему, собственноручно, верным профессором из Клюйского университета. Стихи его, как ему недавно сказали, стали «obscure». Не то малопонятными, не то никому больше не интересными.
205
«Камнеломка» (нем.).
Самая
206
«Именно так и бывает» (нем.).
Мешки были там, точно так, как она и обещала. В них был ржаной хлеб, несколько луковиц, твердокаменная копченая колбаса и письмо от Якоба, написанное на страничках, вырванных из учетной книги. Он прочитал с большим трудом: «Соломон, твой „Рильке“ больше тебе не поможет, не помогут ни „Гёте“, ни твои родители…»
И после этих слов с почерком у Якоба произошло что-то странное. Отличить зачеркнутое от вписанного между строками стало практически невозможно, и на протяжении трех следующих страниц Сол сумел разобрать всего несколько разрозненных слов и фраз. Четырежды слово «истина» было выписано аккуратными ровными буквами, но зато все, что вокруг, всякий раз было попросту нечитаемым. Последняя страница была покрыта какими-то каракулями, не имевшими ничего общего с буквами какого бы то ни было алфавита. Подписано письмо было одним-единственным символом, который мог быть и буквой «J», и просто галочкой, одобрительным росчерком.
Вот так и начался его побег. До окончания которого и до последней точки изнеможения оставался еще почти целый год. Якоб будет ждать его в этой, конечной точке. На последних днях пути, в самом сердце Пинда, у него начало складываться впечатление, что горы вокруг движутся, очень тихо и незаметно, склоняются к нему, как будто отвешивают чудные такие поклоны. Он помнил смутное чувство тревоги, которое сопровождало это впечатление. Его движение вперед уже давно утратило всякое, даже призрачное подобие цели, впрочем, очень может быть, что ее и не было с самого начала. Было какое-то непредвиденное, неожиданное место, в котором бесконечное пространство должно свернуться и уйти. Щелк. Вот эдак вот. И еще одно, другое, в котором он сам будет больше не в состоянии двигаться.
Последний брошенный им взгляд наткнулся на что-то похожее. Он никак не мог решить, на которое из двух.
Он помнил, как наступило осознание того, что местность вокруг стала гораздо суше, склоны теперь были сплошь покрыты каменистыми осыпями и серым мхом. Мох он соскребал с камней и жевал, заедая пригоршнями снега и даже не чувствуя горечи. Из носа у него шла кровь и застывала, забивая ноздри. Горло саднило от холодного воздуха. Башмаки он обмотал полосками ткани, оторванными от рубашки.
Ноги, подумал Сол, стянул носок и посмотрел вниз. Бесцеремонный американский врач в Венеции бросил тогда на них один-единственный взгляд и сказал, что он будет хромать всю оставшуюся жизнь. Позже, здесь, в Париже, ему прочитала целую лекцию женщина-хирург с суровым лицом: она тыкала ему чуть не в самое лицо рентгеновские снимки и, бегая пальцами с ярко накрашенными ногтями по пластиковым поверхностям, показывала плохо зажившие трещины и пустившиеся в вольное плавание по мягким тканям кусочки хряща. «Это ваши собственные ноги, мсье. Вот и боли теперь тоже будут — ваши собственные». Но болей не было. Видимо, что-то произошло с нервными окончаниями: ног он вообще почти не чувствовал.
Он дотянулся до края утеса и посмотрел вниз. Перед ним открылся огромный кратер, как будто чья-то гигантская рука зачерпнула и вынула отсюда невероятный объем цельной скальной породы. Далеко внизу он заметил нечто похожее на проложенную по дну кратера тропинку. Но способа добраться отсюда до этой тропинки, судя по всему, попросту не существовало. Стены кратера были практически гладкими. Должно быть, думал он много позже, как раз в этой точке он как никогда был близок к концу. Рук и ног он почти не чувствовал, не то от холода, не то от усталости, он и сам не понимал. Он уже даже не в состоянии был вспомнить
— Вставай, — сказал Якоб.
Означает ли это, что он, Сол, уже успел лечь? Он помнил все до мельчайших подробностей, а вот этот факт каким-то образом ускользнул от его внимания.
— Нам нужно спуститься вон туда, — Якоб ткнул пальцем в сторону кратера и произнес еще какое-то слово, которого Сол не понял, — Там есть тропинка, а уже потом придется полазать по скалам.
— Хорошо.
Там действительно была тропинка, как он и обещал. Не могло же там не быть тропинки. А потом и правда пришлось карабкаться по скале — хотя Сол очень скоро потерял из виду Якоба, голос которого ушел куда-то вверх и делался постепенно все менее и менее отчетливым. Конечно же, он отлично знал, что Якоба увезли, вместе со множеством других людей, на поездах, тогда как он, Соломон Мемель, умудрился удрать, так что на самом деле никакого «Якоба» и никаких «других людей» попросту не существует. Ни «Матери», ни «Отца». Тем не менее он вполне мог двигаться вслед за этим призраком, чье странным образом продлившееся бытие отрицать не было смысла, по крайней мере, пока он не добрался до дна кратера, до которого было еще совсем не близко. «Якоб» мог обитать в конечной точке этого спуска, медленного и трудного. Один раз он поскользнулся, нога сорвалась с гладкого камня. То, что его ступни и пальцы рук больше ничего не чувствовали, очень ему помогло. Он удивлялся тому, насколько легко все ему давалось, за секундой секунда; вот только соединять эти мгновения между собой было трудно. Последняя часть пути проходила по гладкой скальной поверхности, угол наклона которой становился все более и более покатым, пока не переходил наконец в ровную горизонтальную плоскость. Дно было сплошь усыпано камнями. Впереди и чуть влево в ровной скале зияло отверстие, и амальгама межкаменной тьмы серебрилась, как лезвие ножа. Пещера — хорошее укрытие, подумал он. Прошлого, которое когда-то он нес с собой, больше не существовало; иначе каким бы образом он оказался здесь, если бы не упал в космический колодец, в котором на краткий миг помаячил его незримый провожатый? Никакого «Якоба» больше нет. Напротив пещеры, в дальней, правой стороне кратера, ответная расщелина рассекла камень от верхнего края и до самого дна. Сверху ему показалось, что как раз из этой расселины и шло что-то вроде тропинки. Теперь он не видел от нее даже следа.
Он сел, прекрасно понимая, что на то, чтобы встать, сил у него уже не будет. Усталость рекой омыла его, и он потянулся за вещмешком, который кто-то, кого он знал давным-давно, оставил в коровнике. В незапамятные времена. Вот только холода он уже не чувствовал. Сейчас он уснет и просыпаться не станет.
Именно так оно и должно было кончиться.
Шум уличного движения снаружи стал громче; серое сентябрьское небо. Сол снял оставшуюся на ноге туфлю, потом носок и потянулся за первой и последней книгами на полке: за темно-синим, в коленкоровом переплете томиком Леона Фляйшера и еще за одной, в зеленом картонном переплете, которая аж просела под собственным весом: «„Die Keilerjagd“ von Solomon Memel: Eine Kommentierte Ausgabe» [207] .
207
«„Охота на вепря“ Соломона Мемеля: комментированное издание» (нем.).
Под этим титулом было напечатано имя автора комментария: J. Feuerstein.
В трубке захрустел незнакомый голос.
— Хорошая новость, плохая новость и так себе новость, ни плохая, ни хорошая. С какой начать, господин Мемель?
После войны он выехал из одного не тронутого боевыми действиями города и прибыл в другой. Сложносочиненное предложение войны было вписано между этими двумя точками, сбивчивая и монотонная скороговорка зданий, от которых остались одни стены, и изрытых воронками дорог; дочитав его до точки, Сол проснулся — поезд как раз простучал по стрелкам на подъезде к Восточному вокзалу и втянулся в его по-отечески покойную тень. Внезапная прохлада, широкая полоса платформы и человеческие голоса, эхом отдающиеся под филигранным плетением стальных балок и закопченным стеклом крыши в десятках метров над головой, на мгновение сбили его с толку. Но в следующую же секунду он почувствовал, как это новое пространство окутывает его и влечет вперед, в толпу, которая словно бы плавилась и таяла при его приближении. Он не знал здесь ни единого человека. Он нес с собой чемодан из армированного картона и, во внутреннем кармане пиджака, двадцать семь вырванных из блокнота страниц, и каждая сплошь исписана мелким неразборчивым почерком. Все, что он значил в этом мире, если он вообще что-то значил, заключалось в этих страничках. Он пребывал во взвешенном состоянии. И в Париж приехал, как это позже до него дошло, чтобы ждать.