В обличье вепря
Шрифт:
Лицо у нее как-то странно дернулось. И он вдруг понял, что она вот-вот расплачется.
— Там уже нет ничего, — добавил он.
— Ты еще. Только не ты, Сол. Прошу тебя! — Она остановилась, повернулась к нему и положила руки ему на плечи.
— Отец не захотел со мной идти, — сказал он, — Мы с ним поссорились. Он сжег мои стихи. Много лет назад. Хотя все равно стихи были — дрянь.
— Послушай меня, Сол, за самым последним домом будет тропинка, налево. Пойдешь по ней, до самого конца. Там коровник. Зайди внутрь. Там будут два таких вещмешка — ну, я не знаю. Одежда там, немного еды. Бери оба. И не оставайся там надолго.
Колеса проехавшей мимо телеги прочертили мягкую почву колеями и валиками. На западе отчетливо вырисовывались на фоне ясного неба горы: нижняя часть склонов заросла сосновыми лесами, на самой высокой вершине — снежная шапка. Эти следы встретятся там, в бесконечности, подумал Сол.
— Пойдем со мной, —
Она покачала головой.
— А для кого второй мешок?
— Был для Якоба, — ответила Рут, — А теперь иди.
Солу снова приснился все тот же сон, про карабканье в гору. Перед ним один за другим вставали склоны, поросшие жесткой травой, и ему всякий раз нужно было непременно добраться до гребня, что он и делал — только для того, чтобы обнаружить перед собой другой, точно такой же склон. По мере подъема склоны становились все круче; эта часть сна тянулась бесконечно. Потом сквозь дерн начали пробиваться первые деревья, и он шел дальше в гору между каштанами и дубами; еще выше шли толстошкурые сосны. Он забирался на такую высоту, где выживали только березы и ели, а потом не оставалось даже и этих, последних деревьев. Земля под ногой делалась все тверже, превращаясь в камень. Воздух здесь наверху был разреженным и холодным, и вдоль всего горного хребта дули сильные, вихрем закручивающиеся ветра. Потом — только снег.
Все это он помнил как свои пять пальцев.
Потом приходила первая боль, она входила в его тело через ступни, поднималась и узлом затягивалась на щиколотках. Кости выгибались дугой и распрямлялись. Каждый шаг дрожью отдавался во всем корпусе. Тело и его память. Моя память, подумал он, понемногу поднимаясь к поверхности сна.
Но тело по-прежнему немело, снизу вверх, сначала ступни, потому что боль, казалось, вымывала способность чувствовать из всей той плоти, сквозь которую проходила. Ступни, щиколотки, колени, бедра, позвоночник. И только череп оставался на страже, оценивая внезапный порыв ветра, прокатившийся по склону, по которому еще предстояло спуститься, и огромные ступени утесов и больших скальных выходов. Но тело, которое он венчал, оставалось бесчувственным; тупая вещь, которая двигалась вперед, подчиняясь одной-единственной мысли: вот следующий подъем.
Бесконечное повторение — вот что во всем этом было самое худшее, смутно подумалось ему. Вверх и вниз, и постоянный холод.
Он обнаружил два вещмешка именно там, где сказала Рут. А потом начался его побег.
Долгий путь к темному тоннелю, который и оказался финальной его точкой; от места рождения к смерти, которую он впервые мельком увидел через дуло наставленного на него ружейного ствола, подумал Сол, когда разлепились наконец пристывшие друг к другу корочкой ресницы, когда глаза его открылись и увидели перед собой нижнюю полку книжного шкафа. Где были составлены вместе, в том порядке, в котором выходили в свет, издания его собственных книг. Корешки были разного роста — угловатая диаграмма, состоящая из пиков и провалов, подъемов и спусков. График его пути в поперечном разрезе.
Снизу, с бульвара, доносился утренний гул машин, и оконное стекло едва заметно подрагивало в унисон. Он заснул на кушетке. И первое, что увидел, открыв глаза, были корешки его собственных книг. Edo, edere, edidi, editum. Сделать последний вздох. И уйти под книжный переплет.
Его самая первая книга вышла у Фляйшера. Она стояла в начале: «Memel * Die Keilerjagd» — напечатано на темно-синем корешке, а ниже — переплетенные руки, логотип «Fleischer Verlag». Пускай она символизирует самое первое препятствие на его пути, подумал Сол, Карпатский хребет, после первых нескольких недель, проведенных на равнине, с постоянным чувством страха. Спал он днем, и то урывками, а шел исключительно по ночам.
Сол поворочал во рту языком, освобождаясь от застоявшейся слюны, и сглотнул. Пустая бутылка из-под виски стояла на полу; в раздутом посередине цилиндре горлышка — изогнутая круговая панорама комнаты. Рядом с бутылкой лежит туфля.
Все имущество Фляйшера унаследовал «Surrer Verlag», после того как купил издательство целиком. Зуррер выпустил толстый белый том в бумажном переплете, тот самый, который до сих пор немецкие учителя вдалбливают в ученические головы. В Германии Мемелем начинают «заниматься» с четырнадцати лет. «И так по всей стране, — возбужденно рассказывал ему как-то раз один молодой аспирант, — Выделен особый день, когда в одно и то же время все головы до единой склоняются над одной и той же книгой». Это уже что-то вроде мессы в римско-католической церкви, подумал Сол.
Во Франции — с шестнадцати, хотя и не в обязательном порядке. «Solomon Memel * La Chasse» вышла через несколько месяцев после немецкого пейпербэка, в точно таком же формате. Все вместе эти три первые книги выстраивали вдоль полки маленькое плато, то место, где он когда-то стал Соломоном Мемелем, Поэтом.
Это
Да нет, горы никогда не кончаются, подумал Сол. Они так и идут, бесконечно, то вверх, то вниз, и ведут к бессмысленной и полной трате сил. Книги, вышедшие в Польше, Венгрии и Чехословакии, где нет и не было заслуживающих доверия переводчиков, самиздатовский русский томик, и рядом — едва не раздавивший его официальный том. Первый, изобилующий ошибками перевод на румынский язык, выполненный единственным оставшимся в живых представителем семейства Фингерхутов, тетушкой Хаима и Лии, и посвященный их памяти, а следом — переплетенная копия другого перевода, почти безупречного, вышедшего из-под пера одного профессора Клюйского университета: Сол в свое время отказался его вычитывать. Потом сбившиеся в кучку шведское, норвежское и исландское издания. Его взгляд пробежался по горному хребту, состоящему из прямых углов и правильных перпендикуляров, пиков и отвесных обрывов. Он согнул ногу, и икру тут же свело судорогой. Он попытался поднять голову.
Первую зиму он провел в двух насквозь промерзших логовах. Вокруг первого по лесам то и дело начинали ходить какие-то люди с собаками, может быть, охотились они и на него. Теперь уже не поймешь. Он ушел выше, во второе, в давно заброшенную пастушью избушку. Холод забирался ему под кожу, смыкая на костях стальные пальцы. И вот его эхо: железный прут боли, пронзивший ему голову — через лоб и в затылок. Вдруг сам собой сократился в спазме желудок, но безрезультатно. Сол сделал глубокий вдох, потом выдохнул, крутанул ногами и привел себя в вертикальное положение.
Вдоль полки он прошел всего четверть пути: меньше четверти той долгой дороги, которую пытался себе представить. «Solomon Memel The Boar Hunt» была обернута в развеселенькую цветистую суперобложку. Сол настоял, и ее быстро заменили на более сдержанную, серую. Вдвоем они смотрелись как толстая, наполовину затененная колонна. Взгляд его прошелся по эстонскому, каталонскому и голландскому переводам. С голландцами вышло какое-то недоразумение: подробностей он уже не помнил. Иврит, после долгих, совершенно непонятных отсрочек. Твердые и мягкие переплеты; дальше шли книги, напечатанные буквами настолько чужими, что он уже не в силах был разобрать даже слов в заглавии, так что не было возможности провести незримую границу там, где начиналась его вторая подборка, «Von der Luft bis zur Erde» [204] . Во всяком случае, без особой уверенности. Ландшафт по сути не менялся, менялся только запинающийся на ходу пилигрим: дрожал от холода, которого больше не чувствовал, и наблюдал за тем, как кости всасывают кожу, плотно облепляя ею себя со всех сторон, убирая лишнюю прослойку плоти. За каждым из этих томов стояла одна из тех недель, когда он дюйм за дюймом прокладывал себе дорогу на юг. Этих книг было меньше: «Неизбежный творческий спад» («Der Spiegel»). Он не знает, сколько времени шел тогда. Отдельные дни запомнились так, как будто тянулись целую вечность, а от других он не мог восстановить ни единой секунды. И только после того, как Райхман спросил его об этом, он протянул с севера на юг воображаемую линию и понял, что из памяти у него должны были выпасть целые недели, кануть в небытие, как будто он прошел по висячему мосту, и вместе с последним его шагом оборвался последний трос, и мост рухнул в ту самую пропасть, края которой когда-то связывал между собой. И самый факт, что он прошел здесь, не оставил по себе никакого следа. Именно тогда он достиг финальной точки: поднимался по утрам так, словно всякий раз вставал со смертного одра, и тому, что движение все-таки продолжалось, удивлялся не больше, чем если бы оно вдруг закончилось. Он двигался, и единственная цель его существования была — двигаться дальше. Того, что он еще существовал, было уже достаточно.
204
«От небес до земли» (нем.).