В одном лице
Шрифт:
Донна пожала плечами; ее маленькие груди колыхнулись, как и было задумано.
— Знаешь, в чем разница между дилетантами-трансвеститами и такими, как я? — спросила Донна.
Я знал правильный ответ — ее ответ.
— Знаю — ты всерьез намереваешься изменить свое тело.
— Я не дилетант, — повторила Донна.
— Я знаю, только не увеличивай грудь. Она совершенна, — сказал я ей и отправился обратно в кровать.
— Билли, знаешь, что с тобой не так? — спросила меня Донна. Я уже лежал в кровати, повернувшись спиной к свету, идущему из-под двери гардеробной. Я знал ее ответ и на этот вопрос, но промолчал.
— Ты не похож ни на кого — вот что с тобой не так, — сказала Донна.
Если говорить о переодевании, то Донне так и не удалось уговорить меня примерить ее одежду. Время от времени она поговаривала об отдаленной возможности операции — не просто о грудных имплантах, искушении для множества транссексуалок, но о более серьезном деле, об изменении пола. С технической точки зрения Донна — и все другие привлекавшие меня транссексуалки — была, что называется, «пре-оп», то есть транссексуалкой до операции. (Я знаком лишь с несколькими прошедшими операцию. И те, кого я знаю, очень смелые люди. Находиться с ними рядом жутковато, так хорошо они знают самих себя. Представьте, каково это — настолько хорошо себя знать! Каково это — быть настолько уверенным в том, кто ты на самом деле.)
— Наверное, тебе никогда не было интересно попробовать — я хочу сказать, быть как я, — обычно начинала Донна.
— Точно, — искренне отвечал ей я.
— Наверное, ты хочешь всю жизнь оставаться при своем члене — видимо, он тебе действительно нравится.
— Мне и твой нравится, — говорил я ей, тоже искренне.
— Я знаю, — отвечала она, вздыхая. — Просто мне самой он иногда не особенно нравится. Но твой мне нравится всегда, — быстро прибавляла она.
Боюсь, что бедный Том счел бы Донну чересчур «сложной», но я считал ее очень храброй.
Меня немного пугала уверенность Донны в том, кто она есть на самом деле, но одновременно это была одна из черт, которые мне в ней нравились, — а еще милый изгиб члена вправо, который напоминал мне сами знаете о ком.
Так вышло, что мое знакомство с членом Киттреджа ограничилось косыми взглядами в его сторону в душевых спортзала Фейворит-Ривер.
С членом Донны мы общались намного больше. Я виделся с ней сколько душе было угодно, хотя вначале меня терзала такая ненасытная страсть к ней (и другим транссексуалкам, но только к таким же, как она), что я не мог представить, как можно видеться с ней достаточно. В конце концов мы расстались не потому, что она мне надоела или я когда-либо сомневался в ней. В итоге выяснилось, что это она сомневалась во мне. Именно Донна решила пойти дальше, и ее недоверие ко мне заставило меня усомниться в себе самом.
Когда я прекратил встречаться с Донной (а точнее, когда она прекратила встречаться со мной), я стал настороженнее относиться к транссексуалкам — не потому, что больше не желал их, и я до сих пор считаю их необыкновенно храбрыми, — но потому что транссексуалки (особенно Донна) каждый гребаный день заставляли меня признавать самые неудобные аспекты моей сексуальности! Временами Донна меня просто изматывала.
— Как правило, мне нравятся натуралы, — неустанно напоминала она мне. — Мне нравятся и другие транссексуалки, не только такие, как я, ну ты знаешь.
— Я знаю, Донна, — заверял я ее.
— И я могу иметь дело с натуралами, которым нравятся женщины, — в конце концов, я ведь пытаюсь прожить свою жизнь как женщина. Я и есть женщина, только с членом! — заявляла она, повышая голос.
— Знаю, знаю, — говорил я ей.
— Но тебе нравятся и другие парни — просто парни — и женщины тоже, Билли.
— Да, некоторые женщины, — признавал я. — И симпатичные парни — но не все симпатичные парни, — поправлял я ее.
— Ну да, что бы там ни означало это гребаное «не все», — отвечала тогда Донна. — Что меня бесит, Билли, так это то, что я не знаю, что тебе во мне нравится, а что нет.
— Донна, в тебе нет ничего такого, что мне не нравилось бы. Ты мне нравишься вся, — уговаривал я ее.
— Ну ладно, если ты меня бросишь ради женщины, как сделал бы натурал, это я еще пойму. Или если ты вернешься обратно к парням, как сделал бы гей, — ну, это тоже понятно, — говорила Донна. — Но с тобой такая штука, Билли, — и этого я вообще не понимаю, — что я не знаю, ради кого или чего ты меня бросишь.
— И я не знаю, — отвечал я ей искренне.
— Ну вот — поэтому я и ухожу от тебя, — говорила Донна.
— Я буду ужасно скучать по тебе, — говорил я. (И это тоже было правдой.)
— Я уже отвыкаю от тебя, Билли, — вот и все, что она отвечала на это. Но до того вечера в Гамбурге я верил, что у нас с Донной все же есть шанс.
Раньше я верил, что и у нас с мамой тоже есть шанс. Я говорю не просто о «шансе» остаться друзьями; я думал когда-то, что ничто не сможет нас разлучить. Когда-то мама волновалась при малейших признаках моего нездоровья — при каждом чихе или покашливании ей мерещилось, что моя жизнь в опасности. Было что-то детское в ее страхе за меня; когда-то мама говорила, что от моих кошмаров ее саму кошмары мучают.
Мама говорила мне, что в детстве у меня случались «лихорадочные сны»; видимо, они продолжились и в подростковом возрасте. Эти видения, чем бы они ни были, казались более реальными, чем просто сны. Хотя если в самых частых из этих видений и была какая-то доля реальности, она ускользала от меня. Однажды ночью — я тогда выздоравливал от скарлатины — мне причудилось, будто Ричард Эбботт рассказывает мне какую-то военную байку. Однако единственное, что мог порассказать о войне Ричард, — это тот случай с газонокосилкой, в результате которого он был освобожден от службы. Это была не история Ричарда; это была история моего отца, или одна из них, и Ричард никак не мог бы рассказать мне ее.
История (или сон) начиналась в Хэмптоне, штат Виргиния, — в Хэмптон-Роудс мой отец-связист взошел на борт транспортного корабля, следовавшего в Италию. Транспортными судами служили пароходы «Либерти». Основной состав 760-й бомбардировочной эскадрильи покинул Виргинию в темный и неспокойный январский день; еще в пределах защищенной гавани солдаты получили свой первый морской обед — как мне было сказано (или приснилось), свиные котлеты. Когда корабли вышли в открытое море, их встретил зимний атлантический шторм. Солдаты заняли носовой и кормовой трюмы; они повесили свои каски рядом с койками, и вскоре им нашлось применение, когда у солдат началась морская болезнь. Но сержанту качка была не страшна. Мама рассказывала, что он вырос на мысе Кейп-Код; мальчиком он уже ходил в море, и морская болезнь его не брала.