В огне государственного катаклизма
Шрифт:
То был Воейков, который четыре дня назад с высоты своего величия нагло смотрел на ход событий, а теперь, — перепуганный, — бежал первый, покидая облагодетельствовавшего его Государя.
И в то же время, также один за другим покидали в Царском Селе царскую семью близкие к ней и облагодетельствованные ею люди. Мало, очень мало, кто остался ей верен, ибо редко кому в этом печальном мире свойственно душевное благородство, и неизмерима глубина человеческой низости.
Вечером 7-го марта мы в управлениях Штаба получили следующий, потрясающий,
К 11 часам утра в большом зале управления дежурного генерала собрались почти все чины Штаба Ставки; мало кто имел низость не прийти. Зал был переполнен и в середине оставалось лишь малое свободное пространство. Царила мертвая тишина, все были подавлены величием несчастья, последний акт которого должен был тут свершиться.
Ровно в 11 часов послышались ответы казаков царского конвоя, стоявших на лестнице, с которыми в последний раз здоровался Государь.
В дверях, при входе Государя в зал, два молодых офицера конвоя упали в обморок.
Государь вошел в свободное пространство зала один, он был страшно бледен и несколько мгновений не мог начать говорить; справившись со своим волнением, он тихо, но ясно сказал «Для блага любимой мною родины, я отрекся от престола; прошу вас служить так же верно России и Временному Правительству, как служили при мне. Прощайте.»
Спазма сдавила горло и он поднес к нему руку. Со всех сторон раздались рыдания. Государь повернулся, подал некоторым из ближе стоявших руки и, сокрушенный, с поникшей головой, ушел.
Кончился многовековой период русской истории, во время которого Романовы создали Великую Русскую Империю; и в этот до гроба незабываемый час все мы поняли безмерную глубину горя последнего из них, невольно способствовавшего гибели любимой им России, ибо над ним тяготел неумолимый Рок. Этого, в душе мягкого, любвеобильного семьянина судьба не наградила свойствами, необходимыми для управления великой страной. Бремя Рока пало на его слабые и неподготовленные к тому плечи. Глубоко верующий, он всеми силами ревниво охранял — по его глубокому убеждению — самим Богом данную ему власть, и искренно думал, что именно в этом и зиждется благо любимой (!) им России, ибо не умел думать иначе... и за это, после безмерных унижений, перенесенных с истинно святым смирением, принял мученический венец.
Теперь тут и возникает тревожный вопрос, сделало ли верховное командование в лице генерала Алексеева и его сотрудников все, что было необходимо и возможно для предотвращения катастрофы, которая принесла России столько бедствий и страданий, а всему человечеству столько лишений и тревог за будущее.
Для правильного и объективного ответа на этот вопрос нужно прежде всего иметь в виду, что события революционного движения развивались с необыкновенной, можно сказать, — молниеносной быстротой.
Такому быстрому развитию этих событий и успеху революции без сомнения не столько способствовало утомление войной, сколько крайнее негодование политикой Престола и правительства народных масс, видевших только в революции выход из созданного этой политикой безнадежного положения.
Конечно, с того момента, как революцией было окончательно сломлено в столице сопротивление органов правительственной власти, а, особенно, с того момента, как железные дороги подчинились революционному комитету ВИКЖЕТа, против столицы, — принимая во внимание пребывание царской семьи в Царском Селе, — ничего предпринять было уже невозможно. Это и показала неудавшаяся попытка генерала Иванова с георгиевскими батальонами.
Можно, быть может, было бы еще спасти положение принятием энергичных и обширных мер в самые первые дни революционного движения, то есть 25 и 26 февраля. Но для этого Верховное командование и главнокомандование Северо-западным фронтом должно было быть в руках прозорливых, смелых и решительных боевых начальников, каковыми ни генерал Алексеев, ни тем более генерал Рузский не были, к тому же генерал Алексеев как раз в этот критический момент был тяжело болен. Кроме того, петроградские власти, в эти первые дни революции, посылали в Ставку успокоительные донесения и заверения, что с этим движением справятся собственными силами.
В той обстановке, в какой началась и развивалась революция, ее остановить было невозможно. Ее мог, быть может, остановить великий князь Николай Николаевич, — останься он во главе Верховного командования; но при нем революция, наверно, и не началась бы.
Остается, значит, во всей своей широте, чреватый великой ответственностью, вопрос: почему же не были своевременно предприняты меры для предотвращения начала революционного движения в столице и, в случае необходимости, для борьбы с ним.
Верховное командование, даже при поверхностном знании истории, должно было отдавать себе отчет в том, что революционные движения во время войны не редкое вообще явление и что они всегда начинаются именно в столицах Поэтому во время войны всегда должны предприниматься самые обширные и надежные меры для обеспечения порядка в столице.
Особенно же это было необходимо, когда всем нам и, конечно, Верховному командованию стало ясно, что направление нашей внутренней политики способствует развитию революционного настроения в народных массах.
По закону на Верховном командовании лежит долг принять все меры для успешного исхода войны. Революционное движение неминуемо должно было бы иметь отрицательное влияние на этот исход; этого, конечно, верховное командование не могло не знать. Поэтому, — раз оно не было в состоянии изменить пагубное направление нашей политики, — его прямой долг был, — никак не поддаваясь каким-либо чувствам и политическим соображениям, — неукоснительно принять со своей стороны самые решительные и продуманные меры для обеспечения порядка в столице. Это ему повелевал его долг.