В огонь и в воду
Шрифт:
Лудеак налил стакан бургондского Цезарю и продолжал:
— Меня уверяли, что похищенные невинности не слишком долго сердятся на прекрасных кавалеров, умеющих выпросить себе прощение за такое огромное преступление. А та как я никогда не сомневался в твоем красноречии, то, мне кажется, что разрешившись несколькими залпами вздохов, Орфиза де Монлюсон простит, наконец, герцога д`Авранш.
Последние слова вызвали улыбку у Шиврю.
— Ну, а если кто-нибудь рассердится и обнажит шпагу? — сказал он. — Об одном уже нам известно, что он не в состоянии понять всей остроумной прелести твоего плана.
— Тем хуже для него! Не твоя ведь будет вина, если в общей свалке какой-нибудь ловкий удар научит его осторожности! Я не вижу в этом ничего сомнительного.
— Да и я тоже. Впрочем, если припомнишь, ещё когда я решил, что Орфиза де Монлюсон должна переехать в Париж, у меня уже тогда зарождалось нечто похожее.
— Значит, это дело решенное, и я могу сказать своему капитану, чтобы он строил батареи?
— По рукам, кавалер! Дело, правда, не совсем чистое, но ведь пословица гласит: кто не рискует, тот не выигрывает.
— За твое здоровье, герцог!
Лудеак осушил до последней капли вино из всех бутылок и, поправив шляпу кулаком на голове, сказал в заключение:
— Вот ты увидишь сам сегодня вечером, какой я оруженосец!
К началу представления блестящая толпа собралась в отеле Авранш. Внимательный наблюдатель мог бы заметить среди пышно разодетого общества сухого, крепкого и высокого человека с загорелым лицом, которое украшали длиннейшие рыжие усы с заостренными концами. Одетый в богатый костюм темного цвета и закутанный в бархатный плащ, он шептал что-то на ухо каким-то темным личностям, которые затем рассыпались по саду или втирались в толпу лакеев, толпившихся у дверей.
Этот высокий человек встретился раз и с Лудеаком и обменялся с ним несколькими словами вполголоса, после чего Лудеак возвратился, напевая, за кулисы.
Шиврю в мавританском костюме ожидал только сигнала, чтобы выйти на сцену.
— Все идет хорошо, — шепнул Лудеак, подойдя к нему.
— Что вы говорите? — спросила Орфиза, окруженная двумя или тремя горничными.
— Я говорю, что все идет отлично, — отвечал Лудеак. — Мне кажется даже, что последствия этого вечера превзойдут все наши ожидания.
Раздались три удара и спектакль начался.
Портной, к которому обратился Югэ по рекомендации Шиврю, отличился на славу. Такого чудесного испанского костюма никогда не встречали при дворе. Возбужденный новизной своего положения, ярким освещением сцены, живой интригой самой пьесы, но особенно живой улыбкой и сияющей красотой Орфизы, Монтестрюк играл с таким жаром, что заслужил оглушительные аплодисменты. Была минута, когда, упав к ногам прекрасной инфанты, он клялся посвятить себя её освобождению с таким увлечением, с такой искренностью, что Орфиза забыла свою руку в руке коленопреклоненного юного мстителя. Все общество пришло в восторг.
Успех этот Югэ разделял впрочем с принцессой Мамьяни, укутанной в вышитое золотом покрывало и одетой в усыпанное драгоценными камнями платье султанши, обманутой своим повелителем. В одной сцене, где она изливала свои страдания из-за открытой внезапно неверности, она выразила жгучую ревность таким хватающим за душу голосом, что смело могла сравниться с первоклассными трагическими актрисами. Слезы показались на глазах зрителей.
Между тем таинственная личность, с которой шептался Лудеак, скрывалась в углу зала в тени драпировок. Глаза его сверкали, как у хищной птицы.
Когда принцесса Мамьяни появилась на сцене, он вздрогнул и наклонился вперед, как будто готовясь броситься.
— Она! Она! — прошептал он.
Лицо его странно побледнело, судорога пробежала по всему телу.
Она опять вышла на сцену и опять он вперил в неё настойчиво-пристальный взор. Грудь его поднималась, он похож был на человека, перед которым вдруг появился призрак.
К концу представления Лудеак, окончивший свою роль, проскользнул к нему. Незнакомец, сам не сознавая, что делает, схватил его за руку с такой силой, что тот даже удивился.
— Кого я должен похитить, скажите, которую? — спросил он глухим голосом. — Эту брюнетку в мавританском костюме, у которой столько жемчуга и бриллиантов в волосах?
— Принцессу Мамьяни?
— Да!.. Да, принцессу Леонору Мамьяни.
— Как? Разве вы её знаете?
Человек с рыжими усами провел рукой по влажному лбу.
— Я встречал её раньше, во Флоренции. Но с тех пор случилось столько событий, что она мне представляется теперь вышедшей из царства теней… Так не ее?
— Э! Нет, другую…
— Ту, у которой голубой шарф?
— Да, блондинку, которая играет роль инфанты, Орфизу де Монлюсон.
— А! — произнес капитан со вздохом облегчения.
— Но что с вами? Руки у вас холодные, как мрамор, а лицо побелело, как снег!
— Ничего… Это часто бывает со мной в закрытом помещении, где много народу…
Он уже сделал было шаг вперед, чтобы уйти, но, одумавшись, спросил еще:
— А как зовут этого молодого человека в розовом атласном костюме испанского кавалера?
— Граф де Шарполь.
— Незнакомое имя… Голос, что-то такое в наружности разбудили во мне давние воспоминания… Но, должно быть, я ошибаюсь.
Слова эти были прерваны громом рукоплесканий: представление окончилось, занавес опустился.
Незнакомец поправил на плечах плащ и, приподняв портьеру, вышел в сад.
— Сейчас увидимся! — крикнул ему Лудеак, между тем как зрители, отодвинув кресла и стулья, бросились навстречу Орфизе, показавшейся в конце галереи вместе с Шиврю и Югэ.