В огонь и в воду
Шрифт:
— О! Я знаю теперь, кто завладел его сердцем.
— В самом деле?
— Он даже не дал себе труда скрыть это! Она была там, его героиня, его божество! Графиня де Монлюсон, он обожает её.
— Да, совершенное безумие!
— А забавней всего то, что пока он пожирал её глазами, другая дама, итальянка, принцесса Мамьяни, показывала ясно, что пылает страстью к нему!
— Да это настоящая эпидемия! И графиня уверена?
— Меня то не обмануть… Мне довольно было взглянуть раз на них троих, чтобы все стало ясно… А впрочем, какое мне дело до всего этого? Это просто неуч, не заметивший даже, что я существую.
— Вы, которая видела у ног своих короля и могла бы видеть самого Юпитера! Накажите его презрением, графиня.
— Именно так. Но я хочу прежде узнать, такой ли у него слепой ум, как слепы глаза! Если бы он только заметил, что я стою его Дульцинеи, как бы я его наказала!
— Без пощады! И как вы были бы правы!
— Да? Так ты думаешь, что я должна ещё принять его?
— Разумеется, если это доставит вам удовольствие, а для него послужит наказанием. Боюсь только, чтобы в последнюю минуту ваше доброе сердце не сжалилось.
— Не бойся… Даже если он станет каяться и сходить с ума от любви у моих ног…
— Он будет у ваших ног, графиня!
— Я поступлю с ним, как он того заслуживает. Я буду безжалостна.
— И я тоже не пожалею его, когда его оцарапают эти ноготки, — сказала Брискетта, целуя пальцы графини. — И если бы даже вы укусили его побольней, графиня, сколько других позавидовали бы такому счастью!
— Отчего же нет? Передай ему, что я жду его завтра при моем малом выходе.
Брискетта собралась уходить, но графиня, спохватившись, сказала:
— А я забыла Морица, графа де Суассона, моего мужа! Бедный Мориц!
Брискетта едва не расхохоталась и поспешила выйти.
23. Что хочет женщина
Между тем двор переехал из Фонтенбло в Париж, где король чаще имел возможность беседовать о своих честолюбивых планах с Летелье и его сыном, графом де Лувуа, уже всемогущем в военном ведомстве.
Обергофмейстерина королевы, само собой разумеется, тоже переселилась в Лувр с её величеством. Так же точно поехали в Париж и все придворные, молодые и старые. В Париже их ожидали те же самые интриги, нити которых были завязаны в Фонтенбло любовью, тщеславием и честолюбием.
Югэ, хорошо направленный Брискеттой, появился на другой же день при малом выходе Олимпии, а вечером его увидели опять на игре у королевы. Как некогда суровый Ипполит, он, казалось, смягчился к хитрой и гордой Ариции, которая разделяла, как уверяли, с маркизой де Лавальер внимание его величества короля и держала в страхе половину двора под своей властью. Но Югэ действовал, как ловкий и искусный дипломат, которому поручены самые трудные переговоры: он поддавался соблазнам её ума и прелестям её обращения медленно, постепенно, мало помалу, не как мягкий воск, тающий от первых лучей огня, но как твердый металл, нагревающийся сначала только на поверхности. Олимпия могла считать шаг за шагом свои успехи, ей нравилась эта забава, и она тоже невольно поддавалась увлечению. Ей было ново встретить сердце, которое не сдавалось по первому требованию. Это сопротивление приятно волновало ее: это была приправа, будившая её уснувшие чувства и притупленное любопытство.
Само собой разумеется, при этих почти ежедневных встречах, не раз представлялся им случай говорить о графе де Колиньи и о руководстве войсками, которого он добивался. Югэ всегда хватал такие случаи на лету. Венгерская экспедиция сводила всех с ума: она напоминала крестовые походы. Предстояло, ка во времена Саладина, биться с неверными, а дальнее расстояние, неизвестность придавали этому походу в дальние страны такую рыцарскую прелесть, что все горели желанием принять в нем участие. Не было ни одного дворянина, который не добивался бы счастья посвятить свою шпагу на службу христианству. Все знали уже, что король, уступив просьбам императора Леопольда, который решился, смирив свою гордость, прислать графа Строцци к французскому двору, отдал уже приказание министру Летелье собрать армию под стенами Меца и оттуда направить её к Вене, которой угрожали дикие толпы, предводимые великим визирем Кьюперли, мечтавшим о покорении Германии исламу.
Граф Строцци хлопотал усердно, чтобы французские войска собирались поскорей. Но ещё неизвестно было, кому поручено будет руководство экспедицией: называли сперва Тюренна и маркграфа баденского, но оба были скоро отстранены. Двор, средоточие всех интриг, разделился на два лагеря: одни держали сторону герцога де Лафойяда, другие — графа де Колиньи. Шансы обоих казались равными и спорам не было конца.
Раз вечером, на приеме у графини де Суассон, Югэ наконец не выдержал.
— Ах! — вскричал он, — вот один из тех редких случаев, когда приходится сожалеть, что у вас в руках шпага, а не веер, и что вас зовут Югэ де Монтестрюк, а не Луиза де Лавальер.
— Это почему? — спросила с живостью Олимпия, на которую это имя всегда производило действие электрического удара.
— Потому что никогда ещё не представлялось лучшего случая сделать дело полезное и хорошее, дело великое и славное, и связать свое имя с таким предприятием, которое возвысит блеск французской короны! Готовится смелая и опасная экспедиция. Чтобы командовать армией, идущей на помощь колеблющейся империи, нужно полководца надежного. А кого хотят назначить? Герцога де Лафойяда! И вот судьба сражения вверяется человеку, который не сумел бы, может быть, провести учения эскадрона! А почему его выбирают? Потому что его поддерживает женщина, герцогиня де Лавальер вздыхает, она плачет, она умоляет, и этого довольно, чтобы знамя Франции было вверено человеку неспособному, тогда как есть полководец опытный в своем деле, закаленный в самых тяжелых трудах, всеми уважаемый, сражавшийся под руководством Тюренна, умеющий подчинить себе победу! Ах! Если бы я был женщиной!
— А что бы вы сделали, граф, если бы были женщиной?
— Я бы захотел доставить торжество правому делу, я бы употребил мою красоту, мою молодость, весь мой ум на то, чтобы счастье Франции поднялось как можно выше. Я захотел бы, чтобы со временем про меня сказали: спасение империи, освобождение городов, одержанные победы, побежденные варвары всем этим обязана родина одной ей, потому что она одна вручила оружие той руке, которая нанесла все эти удары! Победой, осветившей зарю нового царствования, обязаны графу де Колиньи! Но выбор графа де Колиньи решила она!
В душе графини де Суассон шевельнулось что-то, удивившее её самое: грудь её пронизал какой-то горячий ток. Она взглянула на воинственное лицо Югэ и сказала ему не без досады:
— Итак, вы полагаете, граф, что ни одна другая женщина при дворе не в состоянии совершить подобное чудо? Вы думаете, что одна герцогиня де Лавальер…
— Я знаю, что и другие могли бы. Разве они не одарены всеми прелестями, всем очарованием? Им стоило бы только захотеть… Одной из них в особенности. Но нет! Ни одна женщина не понимает этого, ни одна не осмелится бороться с могущественной фавориткой! И герцог де Лафойяд будет непременно назначен.