В окопах Сталинграда
Шрифт:
– Хватит.
– Жди, значит.
– Жду.
Я кладу трубку.
Итого, значит, одиннадцать бойцов – по три от двух батальонов и пять разведчиков. Мощная операция. Надо только ребят подходящих подобрать. Звоню Синицыну и Фарберу. Синицын обещает дать хорошие «березовые колышки». На нашем телефонно-кодовом жаргоне «березовыми» (в противовес «горелым») колышками называются опытные бойцы, преимущественно из сибиряков.
Фарбер сам приходит ко мне – в блиндаж первой роты, мой временный КП.
У него желтуха. Лимонно-желтый, в круглых очках своих, он похож сейчас не то на китайца, не то на японца. Желтухой сейчас почти
– Кончать, значит, сегодня собираетесь? – говорит Фарбер, снимая и протирая запотевшие очки.
– Как будто…
– Волнуетесь?
– Волнуюсь.
Я чувствую, что мне страшно хочется спать – режет глаза, точно в них песок, – а сон не идет. Бывает такое!
– От вашего батальона трое пойдут, знаете? – говорю я.
– От моего три и от Синицына три. Так, что ли?
– Так. Всего шесть.
– Шесть… Почти целый батальон.
Он улыбается своей тихой некрасивой улыбкой.
– Сколько у вас людей теперь, Фарбер?
– Каких? Которые хлеб получают или воюют?
– Воюют.
– Без минометчиков и пулеметчиков – девять. Это с командирами рот, взводов, отделений.
– А их сколько?
– Один.
– Здорово.
– Вчера было двое, сегодня один.
– Убит?
– Убит. Уразов. Вряд ли вы его знаете. Из новеньких. Татарин, кажется, или казах. Хорошенький такой, черноглазый…
– Снайпер, должно быть?
– Снайпер. Расплодилось их сейчас у фрицев – уйма. За последнюю неделю пятерых вывели у меня из строя.
– Мне сегодня тоже попало, – сидящий в углу связист показывает потрепанную ушанку – в ней маленькая аккуратная дырочка в наушнике, – когда цепь проверял.
– А Уразову в каску, – говорит Фарбер. – Прямо в лоб. Никогда раньше не носил. А тут надел. Точно предчувствовал. Утром все письма писал.
– А вы верите в предчувствие, Фарбер?
– Как сказать…
– А все-таки…
Фарбер опять снимает и протирает очки. Надевает их, поправляет за ушами, на переносице. Не мигая смотрит в огонь, на весело потрескивающие щепки.
– Как вам сказать… – совсем тихо говорит он, – и верю, и не верю. Умом не верю, а вот где-то внутри, вопреки разуму… – Он старательно впихивает в печку смолистую, сверкающую янтарными капельками щепку, пламя с жадностью охватывает ее со всех сторон. – В детстве я боялся покойников, ни за что бы не пошел ночью на кладбище. Даже сейчас, когда я вижу убитого, мне трудно представить себе, что это уже все, абсолютный конец… Какой-то душевный атавизм?.. – Он подбрасывает еще несколько щепок в огонь. – Был у меня друг. Собственно говоря, даже не друг – друзей у меня давно уже нет, – а человек, к которому я очень хорошо относился. И он ко мне как будто неплохо. Веселый такой мальчик, командир конной разведки. Шутник, весельчак, кровь так и играла. На любое самое сложное задание, как на прогулку, отправлялся. Заломит набекрень кубанку, папиросу в зубы – и пошел… И вот когда он на последнее свое задание отправлялся – было это весной этого года, на Донце, пришел он ко мне и попрощался… «Будь здоров, говорит, Фарбер, больше не увидимся». Я сразу даже не понял. Решил, что в другую часть переводят или в какое-нибудь училище посылают. «Нет, говорит, за „языком“ иду». – «Почему же не увидимся?» – «Не вернусь. Убьют». И в одну точку все смотрит. «Я
Фарбер расстегивает шинель и откуда-то из глубины достает старенький, потрепанный бумажник. Мы оба долго рассматриваем веселое, мальчишеское, почти без бровей лицо, смотрящее на нас с потрескавшегося и потертого глянцевого квадратика.
– Сережа Кондрашев. Лучший разведчик, которого я когда-либо встречал. Фарбер прячет бумажник и застегивает шинель. – Ему оторвало голову снарядом, когда он уже вернулся с задания и устраивался на ночлег…
Больше мы ничего не говорим. Сидим и смотрим на огонь, на вываливающиеся из печки и тихо гаснущие на земле угольки. Откуда-то издалека чуть слышно доносятся редкие, равномерные пулеметные очереди… На передовой тишина.
А часиков через пять-шесть… Проверим пистолеты, гранаты, натянем рукавицы и…
Я закрываю глаза и стараюсь себе представить, как развернутся события.
Будем лежать у входа в туннель на животах и смотреть на часы. Потом или я, или Ширяев скажем: «Пора». Кто-то приложит к наискось срезанному бикфордову шнуру спичку и с силой проведет по ней теркой. Спичка не зажжется. Зажигающий вполголоса выматерится, полезет в карман за другой спичкой. Кто-нибудь присветит фонариком, заслонив его ладонью. Опять движение теркой. Вспышка. Пошло. Бикфордов шнур выплевывает пламя, тихо шипит, укорачивается. Пятнадцать секунд – столько секунд, сколько в нем сантиметров. Медленно подбирается к капсюлю, капсюль соединен с детонирующим шнуром. Детонирующий шнур длиной в тридцать пять метров, но сгорит он в 1/8 секунды. Он горит со скоростью 270 метров в секунду… Мы все сожмемся, подберемся, еще раз проверим, где гранаты.
А потом… Потом тридцать метров под землей, натыкаясь на чьи-то пятки, сжимая в руке оружие, задыхаясь от напряжения…
А может, недостаточно тола положили и воронка получится слишком маленькая, тесная? Нет. Сто пятьдесят килограммов тола и сто пятьдесят аммонита – это не игрушки…
Ну, а потом, потом… Неужели будем сидеть под танком? Повернем пулемет и будем жарить по немцам? Ход завалим, заминируем. А завтра вечером, сидя в моей землянке за шипящим самоваром, будем говорить обо всем, как уже о прошедшем…
А может?.. Нет, не может быть. Ни в коем случае не может быть… Никогда больше не скажет полковник: «Эх, инженер, инженер…»
– Товарищ лейтенант, вас!
Телефонист протягивает мне трубку. Беру.
– Шестьдесят первый слушает. В ухо шипит голос Коробкова – зам по тылу, – он сегодня дежурный по штабу.
– Большой хозяин интересуется, как дела. Сколько осталось?
– Метра три…
– К пяти будет готово?
– Будет.
– Так и передать?
– Так и передать.
– Это точно?
Я отдаю трубку телефонисту. Коробков может замучить своими вопросами. Фарбер встает, опускает наушники на шапке – мороз сегодня еще крепче.
– Поеживаются фрицы, – улыбается он, завязывая тесемки под подбородком. Видали наш трофей сегодняшний?
– Какой трофей?
– Неужели не знаете? Фриц к нам перебежал…
– Ну?
– Самый настоящий, кукрыниксовский. В пилотке. Обмотанный полотенцем.
– Что ж вы не рассказываете?
– Я думал, вы знаете. Раненько утром еще прибежал. Надоело, говорит, воевать – холодно. Штрафник. Не захотел отдать офицеру теплый свитер. С убитого товарища снял. Ну и угодил в штрафники – под танк.