Шрифт:
19 октября 1941 года
Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстающих на 100–120 км западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта Артемьева возложена оборона Москвы на её подступах.
В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной
1. Ввести с 20 октября 1941 года в г. Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.
2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспортов с 12 час. ночи до 5 час. утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта гор. Москвы, причём в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правилам, утверждённым Московской противовоздушной обороной и опубликованным в печати.
3. Охрану строжайшего порядка в городе и пригородных районах возложить на коменданта г. Москвы, для чего в распоряжение коменданта предоставить войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды.
4. Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.
Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие…»
Сразу после двенадцати машин стало мало. За два часа проехала одна «эмка» с каким-то недовольным командиром — знаки различия Фролов так и не рассмотрел, а в сопроводиловке была указана только должность — «зам. начальника отдела НКО» — и две полуторки: одна — с минами, вторая — с мукой.
Улицу продувало ледяным ветром, а дома с мертвенно-тёмными глазами казались неживыми и холодными. И именно от этой мертвенности становилось ещё холоднее и возникало чувство одиночества и покинутости.
Шаги гулко разносились в тишине, а хруст льда под сапогами казался резким, как револьверные выстрелы.
— У тебя осталось закурить? — спросил Фролов напарника. Тот порылся в кармане, вытащил измятую пачку, скомкал, хотел бросить, но, видимо, выработанная годами службы в милиции привычка к порядку пересилила, и он, вздохнув, сунул пачку обратно в карман.
От отсутствия папирос курить захотелось ещё сильнее.
— Надо ждать машины, может, у пассажиров табачком разживёмся.
— А если её не будет?
— Тогда терпи, брат. Сам виноват, что не позаботился.
— А ты?
— Я старший наряда, поэтому тебе мои действия обсуждать не положено! — засмеялся Фролов.
Они опять замолчали. И начали думать каждый о своём, но мысли у них были удивительно одинаковые. Они знали, что враг совсем недалеко от Москвы, гнали от себя прочь тревожные мысли о том, что он может захватить город, думали о своём месте в этой войне. Они понимали, что им доверено важное дело и их полоса обороны — эта улица с мрачными домами. За каждым тёмным окном были люди, и они, милиционеры,
Первым шум мотора услышал напарник.
— Вот он, наш табак-то, едет, — толкнул он в бок Фролова.
А машина уже ворвалась в пустоту улицы, заполнив её всю без остатка рёвом двигателя.
Фролов поднял фонарик, нажал кнопку — вспыхнул красный свет. Машина, скрипя, медленно начала тормозить. В кабине таяло алое пятно папиросы, и Фролов с радостью подумал о первой, самой сладкой затяжке.
Они подошли к машине. Фролов нажал на ручку, открыл дверцу кабины.
— Контрольно-пропускной пункт. Попрошу предъявить пропуск и документы.
— Минутку, — сидящий рядом с шофёром командир достал из планшета бумаги.
Фролов зажёг фонарик…
Сначала он ничего не понял, всё произошло словно во сне. От стены дома отделились три зыбкие, почти неразличимые в темноте фигуры и бросились к машине.
Фролов, бросив документы на сиденье, рванул из кобуры наган. В это время что-то больно толкнуло его в бок, и он упал, ударившись головой о крыло. Раздалось ещё несколько выстрелов, потом резанул автомат, и Фролов увидел двух бегущих. Тогда он, превозмогая боль, поднялся на локте и выстрелил им вслед три раза. Выстрелил и… потерял сознание.
— Зажгите фонарь и — врача немедленно, — сказал Данилов.
Узкий свет побежал по земле, осветил на секунду золотистую россыпь автоматных гильз, особенно ярких на фоне чёрного асфальта мостовой, кожаную перчатку, раздавленный коробок спичек, обрывок ремня. И все эти вещи сейчас имели для Данилова особый и очень важный смысл, потому что дорисовывали ему картину происшествия, становились свидетелями того, что произошло здесь сорок минут назад.
А луч продолжал скользить по мостовой, и вот яркий кружок осветил ещё одну гильзу, но была она значительно толще и длиннее автоматных. Данилов поднял её, осветил фонарём. На её донышке стояла маркировка — две латинские буквы. Да, впрочем, ему они уже ничего нового сказать не могли. Гильза была от патрона, которым снаряжается обойма к парабеллуму.
— Муравьёв, — повернулся он к оперативнику, — ищите гильзы от парабеллума, они должны быть здесь.
— Есть, Иван Александрович!
Фонарик снова зашарил по земле.
— Товарищ начальник! — Данилов узнал голос оперуполномоченного Самохина. — Собака взяла след, довела до кинотеатра «Горн», там след потеряла. Но мы нашли вот что.
Данилов зажёг фонарь и увидел, что Самохин держит шинель, обыкновенную красноармейскую шинель с зелёными треугольниками защитных петлиц на воротнике.
— Ну и что? — спросил Данилов просто так, на всякий случай.
— Вы посмотрите! — Самохин подставил воротник шинели под свет фонаря.
И Данилов увидел разорванную ткань и бурые пятна. Он потрогал воротник рукой. Грубое сукно было ещё совсем сырым.
— Так, — сказал Данилов, — так. А где нашли?
— Метрах в ста за углом. Собака облаяла.
— Понятно. Что ещё?
— Найдено семь гильз от парабеллума, — ответил невидимый в темноте Муравьёв. — Кроме того, рядом с убитым лежит парабеллум.
— Документы?
— Красноармейская книжка на имя Реброва Ильи Фёдоровича. Видимо, поддельная.