В ожидании Ани

Морпурго Майкл

– Не тревожьтесь из-за мальчика, он не знает, кто я, что я за человек и где живу. С нами всё будет в порядке. – Он бросил полотенце на спинку стула и сел у стола, ощупывая бороду. – Самое худшее в бороде, – сказал он, – это то, что она никогда не высыхает полностью.

И тут Джо вспомнил, где видел этого человека.

Это было последнее лето перед тем, как папа ушёл на войну, и они провели его вместе с отцом на высокогорных пастбищах – тогда Джо первый раз позволили пойти туда. Три долгих месяца они провели в хижине: каждое утро доили овец, потом варили сыр и вечером снова доили овец. Это было лето тяжёлой работы и головокружительного счастья – лето вдвоём с папой, когда они жили рядом с орлами. Большинство людей, проходивших по горам, говорили им только «доброе утро» или просили напиться из родника, но лишь двое за всё это время зашли в хижину.

Они появились одним ранним утром: рыжебородый мужчина, за руку которого цеплялась маленькая девочка, лет пяти или шести, с такими же рыжими волосами, как у него. Гости оставались в хижине до полудня, наблюдая, как доят овец и делают сыр. Они молча сидели рядышком на папиной кровати и зачарованно смотрели, как в молоко наливают сычужную закваску, как Джо с папой подогревают и мешают это в котлах, как папа руками собирает створожившееся молоко и выжимает из него сыворотку. Джо помнил их молчание и пристальную серьёзность на лице девочки. Гости спросили, как пройти к испанской границе, и ушли. Шёл дождь, когда они вернулись в тот же день ближе к вечеру и принесли с собой охапку цветов – гвоздик и анютиных глазок. Джо и теперь будто видел их в её ручонке. «Из Испании для вас», – сказала девочка, когда отец подтолкнул её вперёд. Бородатый человек рассказывал, как они дошли до вершины горы и посмотрели на Испанию и как у них теперь болят ноги. Папа дал им полотенца – вытереться и обсушиться. «Никогда не отращивайте бороду, молодой человек, – посоветовал рыжебородый, вытирая лицо, – её невозможно просушить». Джо помнил, как папа довольно неловко поблагодарил и сказал, что раньше ему никогда не дарили цветов. Гости уже уходили, когда вспомнили, что нужно бы представиться. «Я зять мадам Оркада, – сказал мужчина, пожимая папину руку, – а это моя дочь Аня».

Глядя, как они уходят вниз по горе, папа рассказал историю дочери вдовы Оркада – её звали Флоранс. Джо вроде бы как-то раз видел её в церкви, когда был маленький, но точно не помнил. Она уехала в Париж, сказал папа, а некоторые болтали, что сбежала, и вышла там замуж. Никто не знал, за кого, потому что она так и не привезла его обратно в Лескён.

– Так вот это был муж, – объяснил папа. – Ну надо же!

– А где дочь вдовы Оркада? – спросил тогда Джо.

– Умерла, – ответил папа. – Умерла родами, как я слышал, а это, значит, ребёнок. Бедная малютка.

Папа держал засохшие цветы всё лето на полке над своей кроватью, но они больше ни разу не заговаривали о гостях.

– Сумасбродство, – заявила вдова Оркада, кладя вязанье на колени. – Чистое сумасбродство – вот что это было. Я просто не понимаю, что на тебя нашло, Бенжамин. Оставайся столько, сколько нужно, сказала я. Делай, что необходимо, а я помогу тебе всем, чем могу. Мы договорились – разве не так? Ты обещал, что будешь выходить только по ночам, нет? И что же ты делаешь? Ты идёшь гулять среди дня. Гулять! И что ты приносишь в дом? Не ягоды, не травы, не грибы, а медвежонка-сироту. Я тебя спрашиваю, Бенжамин, неужели нам недостаточно трудно живётся? – Она подалась вперёд в своём кресле, тыча в мужчину согнутым пальцем. – А этот мальчишка, которого ты встретил, – что теперь будет, а? Вот скажи мне. Что будет, когда он прибежит домой и разболтает всем в деревне? А вот я тебе скажу. Кто-то сложит два и два и поймёт, что зять старухи-вдовы вернулся. Они не забывают лица, знаешь ли, особенно твоё. Они, может, и деревенщины, Бенжамин, но не дураки.

Мужчина встал из-за стола и сел на корточки перед ней, взял её руки в свои.

– Поверьте мне, матушка, – сказал он, – мальчик ничего не расскажет: я всегда узнаю честное лицо. – Он улыбнулся вдове снизу вверх. – Я знаю, я далеко не таков, каким вы хотели бы видеть своего зятя, но говорю от всего сердца: вы именно такая, какой я всегда хотел видеть свою тёщу.

– Да ладно тебе.

Она попыталась оттолкнуть его, но он продолжал держать её руки.

– Нет, это чистая правда. Вы очень храбрая и добрая, и я ничего этого не смог бы сделать без вас. И вы это знаете.

– Ничего я не знаю, – отмахнулась она, – больше уже ничего. Может, ты и прав насчёт этого мальчика, может, он ничего не расскажет. Будем молиться, чтоб ты оказался прав.

– Вашему Богу или моему? – рассмеялся мужчина.

– Почему бы не обоим? – усмехнулась в ответ вдова. – Просто на тот случай, что один из нас ставит не на ту лошадь. – Она погладила его по лицу. – Ты всё, что у меня осталось, Бенжамин, ты и маленькая Аня – если она ещё жива.

– Конечно жива, – возмутился он. – Сколько раз вам говорить?

– Ты мне это говоришь уже два года, – вздохнула вдова.

– Два года, десять лет – сколько понадобится, – ответил он. – Аня придёт. И когда она придёт, мы будем ждать её, как я обещал. Она знает, куда идти, и она будет здесь – вот увидите. Она может прийти хоть сегодня ночью.

Вдова Оркада ещё раз вздохнула и посмотрела в окно.

– Уже темнеет, – сказала она, вставая с кресла. – Займусь-ка я скотиной.

И тут она увидела Джо.

Он ощутил, как дрова разъезжаются под его ногами, и попытался удержаться за карниз, но его пальцы замёрзли и не ухватились как надо. Один краткий миг он видел их лица, уставившиеся на него, – и полетел вместе с лавиной дров на камни мощёного двора. Он яростно отпинывал и расталкивал дрова, а потом вскочил и побежал – ещё прежде, чем открылась задняя дверь. Он не осмеливался оглянуться и посмотреть. Второй раз за день Джо нёсся по склонам, но на этот раз вокруг стояла туманная темнота, скрывавшая его, и он мог себе позволить останавливаться и переводить дух. Руф прибежал быстрее его и уже ждал на своём тюфячке у порога. Джо пришлось переступить через пса, чтобы открыть переднюю дверь. Руф зевнул во всю глотку и уронил голову на лапы. Для него этот день явно ничем особенным не выделялся.

Ещё несколько недель после этого вся деревня ликовала, воодушевляясь рассказами о славной медвежьей охоте – эти истории затмевали даже мрачные и грозные новости о войне, о новых победах Германии на всех фронтах. В деревне узнавали новости из газет, которым мало кто верил, потому что их контролировали немцы, но также и по «Радио Лондон», а уж тому, что слышали оттуда, приходилось верить. Почерпнуть утешение было негде, так что все говорили о медвежьей охоте, чтобы забыть о войне – и какое-то время это получалось.

В школе Джо стал настоящим героем, и это ему совсем не нравилось. Если он и научился в школе хоть чему-то, то это не высовываться – так удавалось избежать многих неприятностей. А тут он внезапно оказался в центре внимания, словно под лучами прожекторов. У него появились почитатели и враги тоже. Даже лучший друг Лоран смотрел на Джо как-то по-другому. Только на месье Ода, учителя, вся эта история не произвела ни малейшего впечатления. Месье Ода, строгий и временами даже суровый, был безупречно справедлив, и его за это любили и уважали. Почти пенсионер, он говорил очень мало, но если говорил, то оно всегда стоило того, чтобы послушать.

На следующий день после того, как Арман Жолле вывесил медвежью шкуру на стену своей бакалейной лавочки, чтобы весь мир любовался и восхищался им, месье Ода целое утро рассказывал ученикам всё о горных медведях, о том, где и как они живут. Весной, после спячки, говорил он, когда на теле у них остаётся мало жира и надо ещё кормить малышей, медведи могут решиться на что угодно, чтобы добыть достаточно еды для себя и своих детёнышей. По его словам, медведи никогда не подходят близко к людям, пока их не заставит нужда. Они прекрасно знают о человеческой жадности, жестокости и ненасытной жажде убийства. Медведи, заявил он, не глупы и не склонны к самоубийству. Эта медведица, по-видимому, совсем оголодала, раз решилась напасть. Почти наверняка у неё были медвежата, – сказал месье Ода, – обычно их двое, иногда только один. Сейчас они уже, должно быть, умерли с голоду. Им необходимо материнское молоко по меньшей мере три-четыре месяца.

Джо смотрел в стол, чтобы глаза его не выдали.

Но время шло, и разговоры о медведице постепенно становились всё реже и в школе, и за её пределами – и всё менее радостными и хвастливыми. И новости о войне, о бесконечных, вгоняющих в тоску поражениях снова завладели деревней. Но для многих детей, в том числе и для Джо, война по-прежнему оставалась чем-то нереальным. Больше чем за два года войны они не видели ни одного немецкого солдата, ни одного самолёта или танка – ничего. Война присутствовала в разговорах, и дети слышали о ней много, а такие разговоры почти всегда означали спор. Что им делать? Спасать ли то, что можно спасти? Считать ли поражение окончательным и присоединиться к маршалу Петену? Или сражаться вместе с англичанами и французским полковником, чьё имя Джо всё время забывал, но который вещал из Лондона по радио, что война не закончена, что немцев можно разбить, нужно разбить и они будут разбиты? И всё это время в деревне ждали, что их военнопленные вернутся домой, но они не возвращались. Ждали, что придут немцы, но они не приходили.