Шрифт:
Картофелина, розовый мятый шарик, подкатилась к моим ногам, потерлась о туфли — левую, правую, снова левую, — и совсем было решилась успокоиться, как автобус попал в новую выбоину. Толчок, и она заскакала, прячась, под сидение.
А я уже начал к ней привыкать. Думал, подружимся.
Из-за выгороженной кабинки водителя тянуло дымком. Нашим, отечественным. Моршанская фабрика табачных изделий. Сердцевинная Русь, посконь да лыко.
Я глянул в окно. Залапанное до верха коричневой дорожной грязью, оно все-таки позволяло убедиться — Русь, точно. Лужи, распластанные вдоль обочины, не отражали ни неба,
Мотор ныл, канюча передышку, ныл жалостно, непрестанно. С плаката-календаря загадочно улыбался молодой шимпанзе. Старый восточный календарь, без выходных и праздничных дней.
Красные числа исчезли, выгорели — восьмое марта, первое мая и прочая, и прочая, и прочая. Давненько отшумел год обезьяны, выгорели не только красные числа, но автобус того не знает, потому и катит.
Городок объявился внезапно. Граната водокачки, двухэтажные дома, белого кирпича, а больше — панельные, скромные витрины магазинчиков, пять разноплеменных, кто во что горазд, киосков.
Автобус успокоился у стеклянного аквариума. Автостанция.
Других транспортных средств не видать. В разъезде, в разъезде, не приведи случай, генерала нанесет — нет ничего, придется просить обождать-с.
Я последним покинул салон. Навстречу мне ломились желающие ехать в обратную сторону, но водитель заорал, что поедет-де лишь через час, а пока пошли бы вы.
Лыко и посконь.
Спросив дорогу, я побрел по асфальтовой ленте. Грязь, жидкая, разведенная, была и на ней, а сойди в сторону? Я пожалел, что не носят больше калош. Немодно. А сапоги? Нет их у меня. Как и многого другого. Почти ничего нет. Чемодан вот разве, четырнадцать килограммов брутто, дорогой кожаный кошелек с дешевыми деньгами и за подкладкой — десять ликов Франклина, остаток последнего приза.
Дорожка проходила сквозь скверик; облетевшие деревья верно и стойко несли караул у памятника. Часовые, о которых забыли. На выходе из скверика скамейка. Большая, да еще на постаменте. На краю скамьи просто, задушевно расположился вождь. Успел соскочить с пьедестала, добежать и сесть. По количеству вождей на гектар мы по-прежнему впереди планеты всей.
Искушение оказалось непомерным, и я сел рядышком. Зря. Скамейка оказалась жесткой, колкой, шипастой. А ему-то сидеть и сидеть. За что?
Так, сочувствуя и негодуя, я дошел до скопления бараков центральной районной больницы.
Административный корпус был не краше и не гаже других.
Секретарша пила непременный чай, и я прошел прямо к главврачу. Кабинет копия всех кабинетов: со стыдливым прямоугольником не выцветших обоев над столом, синими корешками в шкафу и тремя телефонами. Один, положим, внутренний, другой — городской, но третий? Не «кремлевка» же! Загадка третьего телефона.
— Конечно, Сонечка, конечно… — главврач мельком глянул на меня и стал слушать Сонечку. Ширококостный, мордастенький.
Их что, по экстерьеру подбирают, руководителей? Экие дуболепные.
Наконец, он наговорился. Я представился.
— Ага… Ну, да… Собственно, вы будете работать при совхозе,
Посчитав, что ввел меня в курс всех полагающихся дел, он громко позвал:
— Семеновна!
Безответно.
— Минуточку, — главврач вышел из кабинета. Я по очереди поднял телефонные трубки. Гудела одна, приласканная.
Вернулся главврач с тощей папочкой, тесемки завязаны рыхлым бантиком.
— Здесь приказы и материалы по району за последние три года, — и вручил мне, словно ключ от города. Приказы вручил. Папочку оставил себе.
Десять минут спустя я обедал на больничной кухне, а двадцать — спешил к почте, торопясь застать почтальона, что направлялся в деревню Жаркую. Я не больничный, а совхозный, и отвезти меня больница не может: во-первых, все машины в разъезде, во-вторых, ремонтируются, а в-третьих, бензина нет, кончился.
Почта расположилась за автостанцией, где продолжали толкаться у закрытого автобуса отъезжающие. Неказистое строение с крохотными зарешеченными окнами — почта, телеграф, телефон и банк, все под одной крышей, распылять силы революционерам не придется.
Я обчистил подошвы о скребок. С сомнительным результатом. Зайти не успел со двора выкатился мотоцикл. Не сам выкатился. Тяжелый «Урал» с коляской казался детским велосипедиком под почтальоншей, женщиной в стеганке и ватных штанах.
Не заглушая мотора, она окликнула:
— О тебе, что ли, из больницы просили?
— Так точно.
— Тогда шибче двигайся, без того запозднились.
Я покружил вокруг мотоцикла.
— В люльку залазь, чего уж. Мешок сдвинь и залазь. Во, а чемодан позади пристрой. Шлем на голову-то надень и застегни. Фартуком прикройся…
Я прикрылся — и фартуком, и забралом шлема. Младенец на прогулке.
Мотоцикл цыкал по дороге, давно износившей асфальт, на расстоянии руки от меня мелькала дорожная гиль — кочки, скучная октябрьская травка, коровьи лепешки, щебенка, а всего больше грязи. Я глядел с высоты куриного полета, мотоцикл все цыкал и цыкал, уцыкивая долины ровныя, но ежеминутно я убеждался, что земля-таки круглая, ох, круглая, не спасало сиденьице с колкой пружиной внутри.
Тряско мы пересекли мост; и он, и речка видели лучшие времена, сейчас же мост был помехой большей, чем речушка с милым названием «Воробышек». Название и соблазнило, когда я гадал — ехать в Жаркое или не ехать. А представил речку, воспетую самим Сабанеевым — «…нигде не лавливал я таких окуней, как на Воробышке: кристальность ее вод сообщает рыбе вкус настолько тонкий, что ни волжские, ни окские окуни не идут ни в какое сравнение…» и решился. А сейчас понял — много воды утекло со времен Сабанеева, мало осталось.