В ожидании зимы
Шрифт:
Солнце по-прежнему разбивалось на радуги между ресницами Цветанки, высокая крапива у забора покачивала отяжелевшими от семян верхушками, воробьи дрались из-за оброненного кем-то из ребят кусочка бублика. Ни тёмных туч над головой, ни зловещих молний… Начинающаяся осень мурлыкала рыжей кошкой, но на душе у Цветанки свистели холодные ветра, как перед долгой и трудной дорогой в неизвестность.
«Что же мне делать, бабусь?» – прошептала она.
В уголках мутных глаз бабушки скапливались блестящие капельки. Нельзя было понять, плакала ли она или же её глаза просто слезились от болезни, но
«А не знаю, родненькая… Моё время истекает, скоро тебе без меня обходиться придётся. Так тебе скажу: оставайся человеком. Будь им так долго, как только сможешь, даже если на тебя будут смотреть, как на нелюдя. Сохрани душу и сердце человеческими и ни при каких обстоятельствах не отказывайся от своего имени. Имя – это ты сама, твоя суть. Волосы – ладно уж, пёс с ними, а вот имя береги, внученька. Не забывай мои слова. Вспомни их и тогда, когда меня с тобой уже не будет».
«Бабуля, ты что? – со слезами пробормотала Цветанка. – Ты будешь жить ещё долго!»
Её слова беспомощными птенцами упали на землю, а бабушка с грустной улыбкой покачала головой.
«Все мы смертны, милая. Ладно, не тужи… Это ещё не завтра будет, потопчем ещё землю немножко. Так, а про кашу-то мы и забыли за этими разговорами! Подгорела, поди…»
С кряхтением поднявшись, бабушка заковыляла в дом, а Цветанке ещё долго не подчинялись ноги. Тяжёлые чувства огромной глыбой навалились на неё, мешая дышать. Она так и не спросила о призрачном волке, но теперь особой надобности в этом знании она не ощущала. Всё было плохо… Беспросветно, безнадёжно и страшно.
Однако прощальное тепло осеннего солнца волшебной пилюлей лечило душу. Деньки стояли чудесные, сухие и ясные, Цветанка много бегала и играла с ребятами, и вот уже тревога и печаль ушли в туман прошлого, как и смерть Гойника. Цветанка совершенно не тяготилась ею, не испытывая угрызений совести, напротив – ей казалось, будто она сделала доброе дело, прихлопнув ядовитую и опасную тварь. А между тем в воровском братстве его уже хватились, и первым вопросом, который ей задал Ярилко, когда она пришла платить взнос в котёл, было:
«Эй, малец, ты Гойника не видел?»
Может быть, где-то уже и выловили из воды вспухшего утопленника в одних подштанниках, вот только опознать, должно быть, не смогли. Возможно, так и похоронили неопознанного, потому как подобные смерти городские власти не расследовали. Коли усопший без ран на теле, туда ему и дорога: либо по нечаянности утонул (винить некого), либо свёл счёты с жизнью (виноват сам). А если тело унесло течением далеко за пределы города, тогда его ещё долго не найдут.
Все эти мысли мелькнули у Цветанки в один миг, не успев отразиться ни во взгляде, ни на лице. С невинным видом она ответила:
«Нет, не видал и не слыхал».
Предположений было два: или Гойник где-то затаился и отсиживается после очередного дела, или его уже нет в живых. Так или иначе, никто по нему особо не скучал, и на его исчезновение махнули рукой: ежели помер – земля ему пухом, а коли жив – всё равно когда-нибудь да объявится.
Середина осени – пора свадеб. То на одной, то на другой улице вспыхивал шумный праздник; то там, то здесь валялся не дошедший до дома пьяный гость – желанная жертва для вора. Тут даже усилий и сноровки прилагать не приходилось – только обыскивай бесчувственное тело да утекай с лёгкой добычей. Цветанка, орудуя на пару с Нетарем, неплохо поживилась в месяце свадебнике или, как его чаще называли, листопаде. Но самая богатая свадьба в городе ударила по её смирившемуся и тихо тосковавшему сердцу.
По улицам катился, рассыпаясь гроздьями, весёлый трезвон: это шёл поезд посадникова сына – Бажена Островидича. Расписная, раззолоченная повозка, запряжённая серой в яблоках тройкой, была устлана коврами и выложена подушками; при каждом шаге заплетённые конские гривы звякали привязанными к косицам бубенцами, а на дуге коренной лошади болталось семь золотых колокольчиков. На задке повозки красовалась кукла с пуговичными глазами, одетая в искусно сшитое парчовое платье, вся в алых лентах, с нарисованными на тряпичном лице бровями, ресницами и аляповатым ртом. Лошадей под уздцы вели стройные парни в алых кушаках, а за повозкой шагали нарядные девушки в пёстрых платках, нарумяненные и голосистые. Под звуки гудка по городу лилась песня.
Народ высыпал на улицы по ходу поезда, кланялся и кидал под ноги лошадям мелкие монетки. Молодожён в алой с золотом шубе нараспашку вольно откинулся на вышитые полевыми маками подушки. Зелёный шёлк длинной подпоясанной рубашки лоснился, обтягивая его откормленное круглое брюшко, а куний мех воротника лежал на его широченных плечах с княжеской величавостью. Самодовольно подкручивая завитые усы и щеголяя гладким подбородком, этот тридцатилетний добрый молодец сытым боровом развалился в повозке – с широко раскоряченными в стороны коленями, подбоченясь и упиваясь собой. Это была его вторая женитьба: первая супруга умерла при родах, не оставив ему живого потомства.
Из-под трепетавшего на ветру алого покрывала виднелось безжизненное, мраморное лицо юной новобрачной, застывшее в выражении глубокого горя, словно она ехала на собственные похороны. Сердце Цветанки, превратившееся в камень, дало трещину, из которой просочилась капля крови… Она узнала Нежану – всю в парче, золоте и мехах, обречённую на жизнь с этим отъевшимся кабанчиком, далёким от неё и равнодушным. Он выглядел не счастливым влюблённым – какая уж тут любовь! – а скорее торговцем, довольным удачной сделкой. Ещё бы, ведь купец Вышата Скопидом – богатейший в городе, приданое за дочкой он дал ого-го какое… Виновнику торжества не было дела до глаз своей юной супруги, полных тёмной боли, как безрадостная и холодная осенняя ночь.
«Куколка-то свадебная – с начинкой, внутри целое богатство, – шепнул Цветанке Нетарь. – Её по обычаю желтяками [16] набивают – в подарок жениху с невестой. Давай так: я пугаю лошадей, а ты под шумок берёшь куклу. – И добавил с усмешкой: – Ты же у нас невидимка».
Цветанка не успела обдумать его предложение: Нетарь не стал дожидаться её согласия и кинулся наперерез повозке, размахивая чёрной шапкой и изображая бурное веселье.
«Многие лета счастья молодым! – вопил он, кривляясь и махая руками, как ошпаренный. – Детишек ораву, богатство в дом!»