В ожидании зимы
Шрифт:
С приближением вечера Цветанка засобиралась уходить, чувствуя, что в её внешности скоро проступят черты оборотня. Холодная синь в воздухе тревожно и предупреждающе зазвенела, и воровка начала прощаться. Но не тут-то было: едва ступив на порог дома, Цветанка очутилась в объятиях старого друга Тюри, к которому, как оказалось, Стоян послал одного из своих подмастерьев с новостью о возвращении Зайца. Тюря примчался в полушубке нараспашку и в съехавшей на затылок шапке, а его глаза сияли неподдельной радостью. Конечно же, все вернулись за стол с новым гостем, и Цветанке пришлось повторять ответы на уже неоднократно заданные вопросы. Она была рада
– Заяц, что это с тобой? – удивился Первуша. – Тревожный ты стал какой-то, закручинился… Что стряслось? Ты чего-то не договариваешь!
Не успела Цветанка открыть рот для ответа, как к столу пожаловал ещё один гость – Ратайка, которому тоже передали радостную новость о возвращении его старого друга. Из мальчишки с обидно-смешной кличкой он вырос в весьма пригожего парня с иссиня-чёрными кудрями, короткой чёрной бородкой, красивыми усами и выразительными, густыми бровями. «Этак скоро весь Гудок узнает, что я здесь, – беспокоилась про себя Цветанка. – И Ярилкина шайка тоже…» Наверняка ворам хватило ума связать убийство их главаря с её исчезновением, и это нависало грозной тучей над головой Цветанки. Нет, не то чтобы она опасалась встречи с собратьями по ремеслу – теперь, став сильной и почти неуязвимой, людей она не боялась, однако окружать своё посещение родного города шумихой она желала меньше всего. А известие о ней растрезвонивалось с пугающей скоростью.
Снова начались объятия, расспросы, обмен вестями. Глава семейства не жалел мёда и браги, и Цветанка слегка отяжелела от выпитого. Щёки горели, взгляд плыл, на рубашке проступили влажные пятна пота, а за окном уже густела вечерняя синева. По внезапно повисшей за столом звеняще-жуткой тишине она поняла: началось. Люди, которых она считала друзьями, смотрели на неё со смесью удивления и страха.
– Что это у тебя… с глазами? – с запинкой спросил Стоян.
Цветанка сжала руки под столом в кулаки, и звериные когти больно врезались ей в ладони. Настала пора уходить как можно скорее, и она, вскочив, метнулась из горницы. Её никто не остановил: все окаменели, как тот чернявый и вёрткий, похожий на полоза дядька-воспитатель в княжеском саду. Натянув на бегу свитку, схватив шапку и заячий плащ, Цветанка стремглав вылетела из дома. Её ноги, отталкиваясь от невидимой прослойки из хмари, даже не приминали снега.
Её бегство остановил высокий забор чьей-то богатой усадьбы. Цветанка осела на снег и закрыла глаза, слушая стук собственного сердца, ноющего незаживающей трещинкой. Нет ей места среди людей. Путь назад, к ним, отрезан навсегда. Впрочем, иного она и не ожидала, а в Гудок вернулась совсем не затем, чтобы остаться здесь и возобновить прежнюю жизнь. Настоящая её цель была совсем другой, а попутно заглянуть к старым знакомым её потянула тоска по минувшим временам, и она не смогла воспротивиться этому влечению. И вышло то, что вышло: они увидели жёлтый холодный блеск Марушиной силы в её глазах, её чудовищные клыки и когти. Теперь между ними и ею пролегла страшная, гулкая пропасть отчуждения.
Когти вонзились в снег: и слуха, и сердца Цветанки вдруг коснулся хрустальный ручеёк голоса, певшего «Соловушку».
Ой, соловушка,
Не буди ты на заре,
Сладкой песенкой в сад не зови…
На расчистившемся вечернем небе среди звёзд мерцали осколки далёкой нежности, разбившейся о свадебный поезд Бажена Островидича. Малиновый закат заливал ледяным зимним огнём атласную подкладку редких облаков, выжигая на сердце Цветанки имя, которое она сейчас не смела произнести. Она боялась, что звериный призвук в её голосе внушит ужас той, что пела за забором.
Поднявшись на ноги и скатав снежок, воровка молча перекинула его в сад – точно так же, как она кидала камушки в сад родительского дома Нежаны. Песня оборвалась, и тишина обрушилась на Цветанку ледяным перезвоном. В скрипе лёгких шагов по снегу слышалось взволнованное изумление, а в быстром, бурном дыхании – немой вопрос. Запах яблочного лета и вишни в меду проник в трещинку на сердце сладким дурманом из прошлого…
– Кто там? – прозвенело за забором, и Цветанка, пошатнувшись, с закрытыми глазами вслушивалась в каждый перелив знакомого голоса. Солнечные зайчики, мельтешившие сквозь шатёр из вишняка, острое писало в девчоночьих пальцах и буквы на берёсте…
– Нежана, – приглушённо и хрипло позвала воровка. Нет, она не могла обознаться, ошибка насмерть пронзила бы ей грудь острой сосулькой боли. – Нежанушка, ты ли это там?
Вечерняя тишина торжественным, сиреневато-синим недосягаемым куполом воздвиглась над обеими – Цветанкой, дышавшей с внешней стороны забора, и той, чьё прерывистое, по-девичьи лёгкое дыхание она своим острым слухом улавливала по другую сторону высокой ограды. Приложив обе ладони к забору, воровка чувствовала ими всё – даже, как ей чудилось, быстрое биение сердца той, чьи вишнёво-карие глаза смотрели на неё из облачных далей и успокаивали всякий раз, когда становилось тяжело. Подняв лицо к темнеющему зимнему небосводу, она снова позвала:
– Нежана… Это я, Заяц. Ты пришла ко мне во сне, лишила меня покоя… Я вернулся в Гудок, чтобы найти тебя… Чтобы узнать, как ты. Жива ли, здорова ли… Ты помнишь меня?
За забором послышался всхлип.
– Зайчик…
Ошарашенная и счастливая Цветанка немо стояла, слушая, как её первая любовь плакала. В бурном потоке этих всхлипов дышала солоновато-сладкая радость и схваченная дуновением зимы вишнёвая тоска, и Цветанка поняла: её вопрос «помнишь меня?» был излишним. Разве так могла плакать женщина, которая забыла?
Ладонями Цветанка ощутила сквозь толстый слой дерева жар рук Нежаны… А может, просто хотела это чувствовать, и воображение подменяло действительное желаемым. Впрочем, неважно… Запах Нежаны сочился через дырочку от сучка. Припав губами к этой дырочке, Цветанка ловила его, а исступлённый плач рвал душу в клочья.
– Нежана, милая… Отчего ты льёшь слёзы? – низким, охрипшим от клокочущего негодования голосом выдохнула воровка в отверстие. – Скажи мне, кто виноват… Кто тебя обижает? Я разорву его… Я теперь многое могу!
Её когти оставляли на дереве глубокие царапины, а клыки скалились, превращая рот в звериную пасть… Хорошо, что Нежана этого не видела – перепугалась бы до смерти.
– Зайчик мой… Помню ли я тебя? – дохнул из дырочки заплаканно-счастливый ответ. – Да не было такого дня, когда я бы о тебе не вспоминала… Ты прочитал то письмо, которое я послала тебе со служанкой?
Ту берестяную грамоту сожрал печной огонь, но он не смог уничтожить слова, которые были выцарапаны писалом на берёзовой коре. Нет, даже не на коре они были написаны, а горели на сердце Цветанки пламенными письменами. Сверля дырочку в заборе сухими, горящими глазами, Цветанка глухо прочла наизусть: