В ожидании зимы
Шрифт:
С тех пор как Цветанка покинула Белые горы, она не перемолвилась словом ни с одной живой душой, и снова слышать звуки собственной речи было странно и непривычно. Зимний лес молчал морозно-звенящей тишиной, торжественной, розово-радужной, слепящей. Где-то с еловой лапы упал снег, где-то гулко треснул от холода старый ствол дерева…
«А мне уж в могилу скоро. Туда его с собою не возьмёшь… А так, глядишь, добрая вещь ещё кому-то верой-правдой послужит».
Это мудрые старые ели подсказали Цветанке бережно вынуть тело старика из холодной ямы и закутать его в медвежью шкуру с лежанки. Плащ следовало оставить на память о нём, и Цветанка молча поблагодарила
Самую светлую часть дня, если только не было пасмурно, Цветанка обычно проводила во сне, но сейчас глаза жгло от горького бодрствования. В котомке старика нашёлся ломоть зачерствевшего ржаного хлеба, кусок старого свиного сала и твердокаменный печатный пряник. Видимо, всё это пролежало здесь не один день после того, как лампа погасла… Ещё у стены остался посох, а на крючке висел полушубок – его Цветанка как-то не заметила сразу. Может, стоило похоронить дедушку в нём? Впрочем, ладно, сделанного не воротишь.
Посох Цветанка забила в землю для обозначения могилы, а также накидала побольше снега на холмик, чтоб он выглядел белее и чище. Когда свечерело, она затопила печь и сидела, глядя на огонь. Вот уже в который раз за день её сковало оцепенение…
Долгие месяцы, а может, и годы бродила она по белым тропам среди вечной зимы, пока не попала вдруг на островок вишнёвого лета. Под зелёным шатром из веток сидела Нежана – точь-в-точь такая же, какой Цветанка видела её перед разлукой. Поверженная чудесным видением на колени, воровка поползла по снегу, пока не очутилась на травяном пятачке, удивительным образом существовавшем среди зимнего леса. Вишнёво-карие глаза глядели на неё с нежной укоризной, и Цветанка вспыхнула, а потом сникла от непонятной гнетущей вины.
«Заюшка, что же ты меня совсем не вспоминаешь? – гроздью печальных бубенчиков зазвенел знакомый голос. – Наверно, с девицей какой-то утешился, забыл меня, из сердца выкинул?»
«Нет, нет, – пылко и горестно зашептала Цветанка, протягивая руку к сияющим полупрозрачным пальцам Нежаны. – Не говори таких горьких слов, Нежанушка, ты не права! Моё сердце тебя не забыло, хоть, признаюсь, и много девиц пытались занять там твоё место… Знай, что на нём осталась трещинка, которая никогда не заживает. Это – от моей к тебе любви след. Ты – моя первая и моя незабвенная. Но жива ли ты, г?рлинка? Что с тобою сейчас?»
Мягкая полуулыбка осветила лицо Нежаны, как солнце освещает мокрый лес после грозы.
«Значит, не забыл, – промолвила она, кивая с тихой, умиротворённо-сосредоточенной радостью. – Значит, помнишь…»
А Цветанку пронзила трепещущая скорбная догадка:
«Нежана, неужели ты…»
Светлый пальчик лёг ей на губы, не дав договорить, и Цветанка кинулась покрывать поцелуями всю руку Нежаны, а в ушах у неё заливисто плясали колокольчики девичьего смеха – яркие осколки первой любви, остро, жестоко и вместе с тем сладко ранившие сердце…
…Она проснулась в тёплом полумраке, целуя скрученный жгутом уголок подушки. Резко подскочив, Цветанка стукнулась головой о странно низкий потолок, зашипела от боли и ошалело поползла наугад, пока постель внезапно не кончилась.
Она не упала, а повисла, уцепившись когтистыми пальцами за край полатей: звериная ловкость сработала сама собой, без участия рассудка. Впрочем, падать было не так уж высоко, и Цветанка, разжав руки, пружинисто соскочила на пол. Протопленная печь дышала теплом, на крючке висел дедушкин полушубок, а за окном завывала на разные голоса вьюга.
Цветанка распахнула дверь, получила холодную, снежно-колючую пощёчину и на миг захлебнулась. Судорожно глотая беснующуюся метель и цепляясь за дверной косяк, чтоб не упасть, она подставляла грудь ветру.
– Нежана!
Её человеческий крик затерялся в снежном безумии – слишком слабый, чтоб одолеть природную силу. Тогда она, проверив языком клыки, собрала в горле в единый клокочущий ком всю волчью ярость, всю лунную тоску, всю игольчатую боль…
– НЕЖАНА!
Ту, кого она звала, испугал бы и этот зычный звериный рёв, и жёлтый огонь в глазах, но метель это, как ни странно, укротило. Ветер припал на брюхо, извиваясь позёмкой, и Цветанка сквозь заснеженный прищур ресниц увидела задумчивый лик луны.
Над тёмными верхушками леса заструился, пронзая морозный сумрак, тягучий и надрывный вой, в котором слышалась и боль, и непокорность, и какая-то новая решимость. Он взвился желтоглазой птицей над затаившей дыхание ночью и полетел туда, где рождалась в серебристой холодной мгле бледно-розовая заря.
*
Поскрипывая новыми сапогами по грязному, коричневатому снегу городских улочек, Цветанка куталась в заячий плащ. Лоснящийся бобровый мех околыша шапки нависал над бровями, а морозец норовил забраться ледяными пальцами сзади, холодя шею. Воровка постеснялась явиться в гости к старым друзьям бродягой в изношенной и грязной одежде, а потому предварительно раздобыла всё новое, крепкое и добротное: шапку, вышитую синюю свитку с подкладкой брусничного цвета, чёрные рукавицы, кроваво-алый кушак да чёрно-красные сафьяновые сапоги с кисточками. Не забыла она и как следует отмыться в бане, а на одном из постоялых дворов нашла брадобрея и подстриглась, приведя свою причёску к прежнему, созданному Серебрицей виду. Она хотела всем своим обликом показать, что у неё всё в полном порядке.
Шагая по знакомой улочке, на которой она выросла, воровка сурово сжимала губы, чтобы не пропустить на лицо отсвет охвативших её чувств. Под сердцем тихо ныла грусть, но её глаза бесслёзно мерцали холодным, зимним блеском. А вот и их старый домишко – надо же, цел, и дымок из трубы идёт… Новая дверь, крыльцо, резные наличники и заново перекрытая крыша насторожили Цветанку.
Ей открыла незнакомая молодка [23] в вышитом алыми маками повойнике, малокровная и худосочная, но с красивыми бровями и густыми ресницами; судя по полноте в талии – беременная. Цветанка сперва застыла в растерянности: неужели никого из её ребят здесь больше не осталось?
– Здравствуй, – поклонилась она незнакомке. – Меня Зайцем звать, я жил когда-то тут.
Она перечислила имена нескольких ребят, и, к её радости, молодая женщина заулыбалась, услышав среди них знакомые. Улыбка очень украсила её слегка болезненное лицо и зажгла в глубоких, пристально-карих глазах приветливые искорки.
– Проходи, гостем дорогим будешь, – сказала она Цветанке.
Её звали Вербицей, и была она женой Соловейко-гончара. Седмицу назад ей пошёл восемнадцатый год. Из всей ватаги Цветанкиных беспризорников только её муж тут и прижился, а остальные – кто от болезни помер, кто просто так без вести сгинул, кого на воровстве поймали, а кто в другие земли лучшей доли искать подался, да так и не вернулся. У домика появилась пристройка-мастерская с гончарной печью, где Соловейко работал, а в тёплом углу горницы, ближе к печке, висела люлька, накрытая полотняным пологом. Оттуда послышатся писклявый крик, и девушка, метнувшись к колыбельке, принялась укачивать дитя.