В ожидании
Шрифт:
– Джин – гроза дома. Во всяком случае, Динни, вы обещаете мне не выходить замуж за другого?
– А если я встречу человека, который мне ужасно понравится? Неужели вы согласитесь разбить мою юную жизнь?
– Обязательно соглашусь.
– На экране отвечают не так.
– Вы способны заставить чертыхнуться святого!
– Но не флотского лейтенанта. Знаете, что все это мне напоминает? Заголовки на четвёртой странице "Тайме". Сегодня утром мне пришло в голову, какой замечательный код можно было бы составить из "Песни песней" или псалма о Левиафане. "Друг мой похож на молодого оленя" означало бы: "Восемь немецких линкоров в Дуврском порту. Выступать немедленно". А "Этот Левиафан, которого бог сотворил играть в нём" значило бы: "Командует Тирпиц", – и так далее. Без ключа такой код никому не расшифровать.
– Набираю скорость, – бросила Джин, оглянувшись.
Стрелка спидометра побежала вправо. Сорок… Сорок пять… Пятьдесят… Пятьдесят пять! Рука Алена скользнула под руку Динни.
– Долго так нельзя – машина взорвётся. Но дорога такая, что не соблазниться трудно.
Динни сидела с застывшей улыбкой – она ненавидела слишком быструю езду – и, когда Джин сбросила газ до нормальных тридцати пяти, взмолилась:
– Джин, помни, я – женщина девятнадцатого века!
В Фолуэле она снова наклонилась к переднему сиденью:
– Не хочу, чтобы меня видели в Липпингхолле. Поезжай, пожалуйста, прямо домой и спрячь меня где-нибудь, пока будешь объясняться со своим родителем.
Укрывшись в столовой, где висел портрет, о котором рассказывала Джин, Динни с любопытством принялась его разглядывать. Внизу было написано: 1533. Кэтрин Тесбери, урождённая Фицхерберт, 35 лет, супруга сэра Уолтера Тесбери". Через пятнадцать лет лицо Джин станет таким же, как это пожелтевшее от времени лицо, которое смотрит поверх брыжей, окутавших длинную шею. Оно так же сужается от широких скул к подбородку. Те же манящие продолговатые глаза с тёмными ресницами. Даже руки, сложенные на груди под высоким корсажем, в точности такие, как у Джин. Какою жизнью жил этот поразительный прототип? Известна ли она его потомкам и повторят ли они её?
– Страшно похожа на Джин, правда? – спросил молодой Тесбери. – Я слыхал, что это была потрясающая женщина. Говорят, она умела устраивать свои дела, а в шестидесятых годах, когда Елизавета взялась за католиков, уехала из Англии. Знаете, что в те времена полагалось тому, кто отслужит мессу? Четвертование – и то считалось сущим пустяком! Христианская религия! Да, штучка! Сдаётся мне, эта леди была кое в чём замешана. Держу пари – она набирала скорость, где только могла.
– Какая сводка с фронта?
– Джин проследовала в кабинет со старым номером "Тайме", полотенцем и ножницами. Остальное покрыто мраком.
– Найдётся тут место, откуда можно увидеть их, когда они будут выходить?
– Посидим на лестнице. Они нас не заметят, если только не вздумают пойти наверх.
Они вышли и уселись в тёмном уголке лестницы, с которой через перила была видна дверь кабинета. С давно забытым трепетом детских лет Динни ожидала, когда она откроется. Внезапно оттуда вышла Джин с бумажным кулёчком в одной руке и с ножницами в другой. Ален и Динни услышали, как она сказала:
– Помни, дорогой, сегодня не выходи без шляпы.
Захлопнувшаяся дверь помешала им расслышать невнятный ответ. Динни перегнулась через перила:
– Ну что?
– Всё в порядке. Он немножко ворчит – не знает, кто теперь будет его стричь, и всякое такое. Считает, что особое разрешение – пустой перевод денег. Но сто фунтов в год мне обещал. Когда я уходила, он набивал трубку.
Джин замолчала и заглянула в бумажный кулёк:
– Сегодня было страшно много стрижки. Сейчас позавтракаем, Динни, и в путь.
За завтраком пастор держался, как всегда, изысканно участливо, и восхищённая Динни не сводила с него глаз. Перед ней был вдовец, человек преклонных лет, которому предстояло расстаться с единственной дочерью, ведавшей в доме и в приходе всем, вплоть до стрижки, и тем не менее он невозмутим! Результат воспитания, доброты или недостойное чувство облегчения? Динни не могла с уверенностью ответить на этот вопрос. Сердце у неё слегка заныло: скоро на месте пастора окажется Хьюберт. Она взглянула на Джин. Эта, бесспорно, умеет устраивать свои дела – и даже чужие. Тем не менее в её превосходстве нет ничего грубого или пошлого. Что бы она ни делала, семейная атмосфера не будет отравлена вульгарностью. Лишь бы у них с Хьюбертом нашлось достаточно юмора!
После завтрака пастор отвёл Динни в сторону:
– Моя дорогая Динни, – если я смею называть вас так, – что вы думаете обо всём этом? И что думает ваша матушка?
– Мы думаем, что это немножко напоминает песенку "Филин и кошка отправились в море…"
– "В красивой зелёной лодке". Да-а, действительно, но, боюсь, не "прихватив деньжонок с собою". И всё-таки, – мечтательно прибавил он, Джин – хорошая девушка, очень… э-э… способная. Я рад, что оба-а наши семейства снова… э-э… породнятся. Мне будет её недоставать, но человек не должен быть… э-э… эгоистом.
– Теряя на одном, выигрываешь на другом, – негромко бросила Динни.
Голубые глаза пастора замигали.
– Да-а, конечно! – подхватил он. – Приятное с полезным. Джин не хочет, чтобы я присутствовал при венчании. Вот её метрики на случай какихнибудь… э-э… вопросов. Она совершеннолетняя.
Он извлёк из кармана длинный пожелтевший листок и вздохнул:
– Боже мой! – И тут же искренно повторил: – Боже мой!
Динни по-прежнему сомневалась, жалеет ли она его.
Вскоре они поехали дальше.
XIV
Высадив Алена Тесбери у его клуба, девушки направились в Челси, хотя Динни положилась на счастье и не предупредила Диану телеграммой. Подъехав к дому на Оукли-стрит, она вышла из машины и позвонила. Двери открыла пожилая горничная с испуганным лицом.
– Миссис Ферз дома?
– Нет, мисс. Дома капитан. Ферз.
– Капитан. Ферз?
Оглянувшись по сторонам, горничная торопливо зашептала: