В петле времени
Шрифт:
– Он создал вселенную?
– Чисто теоретически, – Лурье подошёл к доске, чтобы было нагляднее. Он стал исписывать её формулами.
– Изменив уравнение Эйнштейна, Гёдель изменил и вселенную. Теперь она не могла расширяться и сжиматься, а пространство и время в ней постоянно вращались. Потому и стали возможны путешествия против течения времени, а именно, в прошлое. Но эта модель вселенной была лишь в вычислениях Гёделя, была ли она сродни нашей, не знает никто. Не узнал об этом и сам Гёдель.
– Значит, этот самый Гёдель, был умнее Эйнштейна? – выкрикнул парнишка в синей кепке.
– Не
– А почему Эйнштейн не верил в путешествия во времени? Почему он сам не усовершенствовал свою теорию? – перебил другой.
– Эйнштейн во многое не верил. Во времена учёного, то что сейчас кажется естественным свойством частиц, казалось чем-то немыслимым, невероятным. Любой учёный опережает своё время. И Эйнштейн опережал. Надо сказать, что открытия, к которым он приходил, шли не от каких-то математических вычислений, математику он не любил, они были результатом богатого воображения Эйнштейна. Но любое воображение не лишено скептицизма. Так, например, Эйнштейн с большим скепсисом относился к такому известному нам всем явлению как квантовая запутанность частиц.
Лурье посмотрел на аудиторию и понял, что это явление известно было только ему.
– Кто-нибудь знает, что такое квантовая запутанность?
Молчание было исчерпывающим.
– Понятно.
Он стёр с доски вселенную Гёделя, и начал рисовать.
– В микромире есть такое понятие как суперпозиция. Что это значит? Это значит, что одна частица может находиться в нескольких местах одновременно. Это если бы взять меня, например, и клонировать. Нам это трудно понять, наш мир и законы в нём очень рациональны. Всё, что нас окружает, подчиняется законам физики, но в микромире (в мире частиц, фотонов и атомов), нет земных законов. Поэтому сложно поверить в то, что даже представить нельзя. Так вот…
Он начертил на доске овал и разделил его пополам.
– Одна частица может разделяться надвое. И это также будет та же самая частица, только в двойном экземпляре. И каждая из них сможет держать связь с другой, потому как они часть от целого. И если одну частицу, к примеру, поместить на огромное расстояние от другой, предположим в космос, а другую оставить на земле, то обе они будут связаны друг с другом; и влияя на одну, мы заметим закономерные изменения и в другой. Таковы законы природы на её микроуровне. И это неотъемлемая часть нашей реальности. Эйнштейн же назвал это явление жутким действием на расстоянии.
– Почему жутким?
– Потому что он не находил ему объяснений.
Лурье хотел было сказать ещё что-то, но посмотрел на часы. Ему было жаль уходящего времени. Он не особо любил учить. Единственное чего он хотел это вернуться в лабораторию и продолжить работу над экспериментом. Он занимался квантовой запутанностью частиц. Он считал её самым таинственным и даже мистическим явлением во вселенной. Мы часть этого мира, говорил он себе. Да, наш мир, и человек в частности, живёт по иным законам, но должно же быть что-то, что убрало бы эти условности. Эти грани между миром частиц и нашим миром.
Кажется, он долго молчал, так долго, что не заметил, как тишина сменилась шумом, а шум хаосом. Он не услышал звонка. С ним часто такое случалось.
Глава 9
Дом
По предположению Глории, убийцей могла быть сама Эмма Стоун, а орудием – эта самая статуэтка. Она была его любовницей, точно любовницей, шептала Глория, будто на пароме да в закрытой машине кто-то мог их услышать. На замечание Мориса, что мистер Стюарт умер от сердечного приступа, Глория тут же ответила, что ему что-то подсыпали в алкоголь. Это был нитроглицерин, шептала она, запей его алкоголем и – здравствуй инфаркт! Или антидепрессанты, или снотворное, снотворное и алкоголь. Куда проще, правда, Бенджи? – не унималась Глория.
– Или нет, они вдвоём его убили. Точно! Эмма Стоун и эта Мэри, как там её, ты не помнишь, как её?
– Гринвич.
– Гринвич, точно, вот ведь сучка, да, Бенджи? Я никогда не играла роли второго плана, – лицо Глории искривилось в пародии, – надменная стерва. Он же вёл их дела, так ведь? Он что-то знал, знал их тёмное прошлое, у всех есть тёмное прошлое, правда, Морис?
– У меня нет.
– Да у тебя вообще ничего нет, ты такой скучный… А у людей есть, и тёмное прошлое и та ещё подноготная. Как ты дела только раскрываешь, Бенджи? Ты же понятия не имеешь, чем люди живут, какие скелеты у них за спиной.
– В шкафу.
– Что?
– Скелеты в шкафу.
– И в шкафу тоже, – согласилась Глория, – ну ничего, – она обняла его руку и погладила как-то жалеючи, – со мной ты не пропадёшь, я помогу тебе.
Вот счастье-то, подумал Морис.
– Спасибо Глория, я очень рад.
Эмма Стоун жила в двухэтажном небольшом доме. Облицованный сине-серыми досками и такого же цвета черепицей он смотрелся совсем неброско, на фоне соседних домов. Ставни на всех окнах были распахнуты, раскрывая белые рамы многостворчатых окон. Такой же белой и многостворчатой была дверь в глубине арочного козырька над крыльцом, поддерживаемого скромными колоннами. Всё это Морис увидел из-за забора, который огораживал и сам дом, и сад перед ним. Перед домом было много деревьев, они склонялись кронами на крыльцо, загораживали пару угловых окон, что было бы очень кстати в жару, подумал Морис, когда-то у него был похожий дом, когда-то он тоже хотел посадить деревья.
Морис очнулся от неприятного звона. Это Глория трезвонила в колокольчик, что висел над калиткой.
– В каком веке они живут? – ворчала Глория, – у людей давно уже видеонаблюдение стоит, а у них – колокольчики.
– Это декоративный, – сказал Морис, позвонив в электрозвонок.
– Полиция Нью-Йорка, – ответила Глория на невнятное шипение в динамике.
Шипения прекратились и в ту же секунду из дома вышла приятного вида взрослая женщина, в строгом, английского кроя платье, чёрных туфлях-лодочках, и пучком на голове.