В плену Левиафана
Шрифт:
Селеста и его чертов порошок.
Из-за них с лейтенантом творится что-неладное, другого объяснения нет. Нанни — не что иное, как гигантская, в человеческий рост, кукла. С одной стороны может показаться, что кукле-Нанни повезло больше, чем кукле-Селесте, от которой осталась одна голова. С другой… Подлая голова всегда знает, чего хочет. Она быстро соображает, умеет манипулировать людьми, вовремя прикрывает глаза и открывает рот, сцеживая слова сочувствия и ободрения. А кукла-Нанни совершенно беспомощна. Возможно, она полая внутри. Возможно, набита всякой дрянью типа морского песка, смешанного с подсушенными водорослями. Попадаются даже осколки стекла, все они сосредоточились в плече, оттого оно и болит не переставая.
Но может статься, что внутренности
Лейтенант хочет разобраться с собой. Немедленно.
Всего-то и надо, что достать из ножен штык-нож, подвешенный к ремню, и полоснуть им — хотя бы по ладони.
Лучше бы он не доставал его, этот проклятый нож!
Лучше бы оставил в покое ладонь: и пяти секунд не прошло, а на ней уже красуется надрез. Довольно длинный, сантиметра четыре, может быть, пять. Он мог быть еще длиннее, просто Нанни вовремя остановился. Заставил себя остановиться, в самом процессе взрезания мягкой и такой податливой кожи есть что-то завораживающее. К тому же особой боли лейтенант не почувствовал, лимит по ней выбран незаживающим плечом. Наблюдается лишь легкое покалывание, как если бы ладонь аккуратно вылизывал шершавый язык котенка или маленького щенка.
Конечно же, никакого белого порошка внутри не оказалось. И песка тоже, и сухих водорослей. Но и кровь не спешит приливать к ране. Да-да, ее края кажутся совершенно сухими, Нанни пришлось даже надавить на них, чтобы выдоить хотя бы каплю! Она появилась, когда лейтенант уже отчаялся увидеть ее. Тягучая и очень темная — едва ли не черная — капля нехотя стекает по ладони, и Нанни наблюдает за ней, как завороженный. В какой-то момент она останавливается, застывает в нерешительности.
— Ну же! — шепчет лейтенант. — Ну же, давай!..
Никакими мольбами не подогнать упрямую каплю, и с рукой творится что-то неладное: Нанни больше не чувствует пальцев. Они онемели и не сгибаются: такое случается, если окажешься без рукавиц в лютый мороз.
Это — самое простое объяснение, пришедшее в голову лейтенанта, вот только он, выросший в Африке, никогда не сталкивался с лютыми морозами. Да и здесь, в горах, он до сих пор счастливо избегал обморожений. Тут холодно, да, но не настолько, чтобы руки потеряли чувствительность. Вернее, одна рука — та, которую он проткнул ножом. Со второй все более или менее в порядке, все пальцы двигаются, самое время смахнуть ими каплю!
Ничего не получается.
Капля словно примерзла к коже, да и кожа странным образом изменила цвет. Теперь она землистая, с проступающими кое-где темно-фиолетовыми пятнами.
Это — рука мертвеца!
Нанни не сталкивался со вселенским холодом, но он отлично знает, что такое мертвецы. Интересно, откуда он это знает? Ах, да.
Лейтенант берсальеров Нанни Марин, любящий муж и отец.
Определение «любящий муж и отец» вряд ли поможет: любящие не признают наличие такого феномена, как смерть, предпочитают не замечать его. Смерть может случиться с кем угодно, но только не с теми, кто им дорог, — так устроено мироздание любящих людей. И ничего с этим не поделать, пока существует сама любовь. Остается — «лейтенант берсальеров».
Воин.
А воины видят смерть чаще, чем кто-либо другой. Нанни — не исключение. Он просто не может быть исключением, исходя из одежды, в которую облачен. При нем имеется оружие и рация, работающая на армейских частотах. Правда, воссоздать картину военного бытия не получается, сколько бы Нанни ни старался. И темно-фиолетовых пятен на ладони становится все больше, как будто под слоем эпидермиса уже запущен процесс распада. Как остановить его, лейтенант не знает, пальцы еще живой руки царапают мертвую — ощущение такое, что она покрыта тонкой коркой льда.
Теперь Нанни становится страшно по-настоящему. Он — один в этой сторожке, даже Селеста куда-то запропал. В последнее время они стали неразлучны, следят друг за другом, следуют друг за другом — как иголка за ниткой. Так разве не с ним лейтенант поднялся сюда? Не с ним — с кем-то другим. И этот кто-то ушел в горы за эдельвейсами, время цветения которых давно прошло.
Или это были не эдельвейсы — что тогда?
Дрок, горечавка? Нет. Ни один здравомыслящий человек не отправится в путешествие за никчемным тусклым дроком. Нанни мысленно перебирает названия всех известных ему цветов, отбрасывая те, что никогда не прижились бы здесь. И те, что особенно нравятся женщинам и насекомым. Впрочем, это одно и то же — «не прижились» и «особенно нравятся», ведь женщины, как и насекомые, предпочитают цветы пышные и яркие, с широкими упругими лепестками. С затейливыми, похожими на суфле, соцветиями. Такие произрастают на нежной почве, под присмотром солнца и вовремя пролившегося дождя. Но есть и другие цветы — неброские. Их сморщенные, вечно влажные тельца не вызывают ничего, кроме жалости. И желания защитить от напастей. Кажется, Нанни знает, как зовутся эти заморыши, — ложные нарциссы.
…Просыпайся, малыш!
Прикосновения к щеке — легкие и осторожные, их ни с чем не спутаешь. Кьяра, та просто стаскивает с брата одеяло и орет на ухо давайвставай! Отец, не особо церемонясь, трясет Алекса за плечо. И только мама ласково сдувает с него пылинки сна. Ее почти невесомые пальцы дотрагиваются до щеки, замирают на секунду и снова приходят в движение:
Просыпайся, малыш!
Мамины пальцы пахнут ванилью, кофейными зернами и имбирным печеньем — как же Алекс любит имбирное печенье! Особенно если окунаешь его в теплое молоко. Просыпайся, малыш, имбирное печенье ждет тебя. И новый день ждет, каким-то он будет?
Нет-нет, это не мамины пальцы, как бы Алексу ни хотелось думать обратное. Печенья и ванили нет и в помине, ни один из знакомых с детства запахов не забирается в нос. А если какие-нибудь и были, витали поблизости, они оказались скованными холодом и так и не смогли распуститься. Вот оно что — вселенский холод окружает Алекса со всех сторон! Ощущение холода возникло не сразу, еще секунду назад Алекс чувствовал себя вполне сносно, ничто не беспокоило его, кроме легких прикосновений пальцев к лицу. Не-маминых, ведь у мамы, как и у всех остальных людей на земле, их только десять. А для того чтобы разбудить Алекса, хватало и четырех: мизинец у подбородка, безымянный — у краешка губ, средний — на щеке, а указательный слегка щекочет ресницы. Теперь все по-другому, и пальцев не меньше сотни, они топчутся на лице, перебирают мелкие складки на коже: подобно старухе, перебирающей письма из далекой юности. Писем много, но нужно найти только одно — от человека, которого уже давно нет на свете. Алекс как будто видит это письмо, его последнюю строку:
Твой любящий муж Нанни.
Кто такой Нанни? Сотня пальцев становится все настойчивей, но Алекс не торопится открыть глаза. Зато приоткрывает губы (до сих пор они были плотно сомкнуты), — пальцы сразу же устремляются в укрытие, теряя силу и напор. А на языке остается привкус талой воды.
Снег, ну конечно же!
Снег сыпался не с неба — он летел отовсюду, проскальзывал откуда-то сбоку, снизу, скручивался в спирали — Алекс успел насчитать с десяток маленьких снежных торнадо, пляшущих перед лицом. Поначалу ничего, кроме снега, видно не было, хотя темнота еще не спустилась. В такую метель трудно определить, в каком времени суток ты застрял. Все окутано серой пеленой, сквозь которую едва проступают очертания пейзажа. И тем не менее Алекс увидел часть усеянной камнями тропы. Кажется, он шел именно по ней. Следом за двумя военными, которых принял за спасателей. Военные скрылись в маленькой сторожке, что было потом?