В подполье можно встретить только крыс…
Шрифт:
Таким путем рассчитывали выявить возможных его единомышленников и скомпрометировать его самого и всех, на кого он попытался бы опереться.
Насколько опасались выступлений против устранения Жукова, можно судить по такому факту. Командующий Среднеазиатским военным округом генерал армии Лучинский — перестраховщик и заискивающий перед партийными органами — находился в это время в санатории. Член военного совета округа сообщил ему о созываемом партактиве. Лучинский, еще не знавший о снятии Жукова, но любивший при всяком удобном и неудобном случае демонстрировать свою особую приверженность к партийно-политической работе, ответил телеграммой: «Актив отложить моего приезда». Член военного совета сообщил об этой телеграмме в Главпур. Немедленно последовал приказ: «Лучинский отстраняется от должности. Актив проводить в указанный срок». Лучинский, узнав
Партийные активы нередко используются высшей инстанцией именно для того, чтобы нанести удар по авторитету отдельных партийных руководителей, чтобы легче было убрать их с руководящей работы или устрашить и «сбить спесь» с критикуемых, показать им непрочность их положения, их зависимость от начальства. Бывает, что критика на партактиве затронет кого-то и из тех, кем начальство довольно. Ну что ж, такой поблагодарит за критику, пообещает учесть, а потом покажет «Кузькину мать» критиканам.
Нынешние партактивы «критиковали» Жукова и командующих войсками округов «за недооценку партийно-политической работы и за пренебрежение партийно-политическим аппаратом». Жукову, в частности, было поставлено в вину, что он ликвидировал институт политруков рот, хотя всем было очевидно, что без согласия ЦК он этого сделать не мог. Об этом свидетельствует, в частности, и то, что, несмотря на критику, этот институт так и не был восстановлен. Результатом всей связанной со снятием Жукова кампании стал перелом в сторону большей зависимости командиров от политработников. Хрущев и его окружение, напуганные призраком военного переворота, спустили с цепи своего верного сторожевого пса — политсостав армии. Активы сделали такой перелом не только возможным, но, как бы, и необходимым.
Слишком долго был зажат рот у армейской общественности. Не только Сталин душил все живое, всякое проявление живой мысли или хоть слабенького протеста. Были бесконтрольными всяческие «князьки» — большие и малые. Живя в мире с начальством, они буквально измывались над подчиненными. И когда людям дали заговорить — прорвалось. Разгорались драматические споры. Особенно бурно проходил актив в Киевском военном округе. Два дня шли люди к трибуне и говорили только об одном: о грубости, бестактности, мстительности и хамстве командующего округом маршала Советского Союза Чуйкова Василия Ивановича. Один из выступавших полковников под гром аплодисментов и крики «Верно! Правильно!» закончил свое выступление так: «На войне год службы засчитывался за три. У нас в округе надо засчитывать не меньше, чем за пять. Да и то добровольно никто не захочет испытывать те издевательства, то хамство, которые идут от нашего командующего».
Чуйкова в связи с этим вызывал Хрущев для беседы. Но что он мог с ним поделать? Чуйков из его кадров. Верный слуга. Поэтому и результатом беседы было лишь то, что мата стало чуть поменьше, но зато расправа с критиками развернулась во всю.
Два года спустя, когда Чуйков, забыв уроки актива, окончательно распоясался, попытался унять его министр обороны маршал Советского Союза Малиновский Р.Я. Проводились маневры в Киевском военном округе. Посредником при Чуйкове был начальник академии Фрунзе генерал-полковник Курочкин П.А. Я был назначен посредником при штабе Чуйкова. Курочкин, получивший указания от Малиновского сказал мне: «Оценки давать без всяких скидок на авторитеты». Ну, я и постарался. Общаясь со штабными офицерами, я видел, как командующий дергает штаб и дезорганизует его работу. Офицеры также рассказывали об обычных условиях работы. Все это я сводил, тщательно анализировал и обобщал. Получилась всесторонне обоснованная характеристика оперативно-стратегических знаний командующего, его способности управлять операцией, общаться с людьми и с пользой использовать их опыт и знания. Много внимания было уделено грубости, бестактности, хамству Чуйкова. Все доклады по ходу учения были насыщены фактами и убедительно мотивированы. Малиновский остался доволен, заявив Курочкину: «Это то, что мне надо».
Доклад попал к Хрущеву, и он снова вызвал Чуйкова и сказал ему: «На округе вас оставлять нельзя. Люди недовольны. Поэтому я решил переместить вас… (слушайте! слушайте!)…на должность главкома сухопутных войск. Так я, желая помочь подчиненным Чуйкова, помог ему самому подняться
Вскоре Тетяев был уволен, хотя вся его вина состояла в том, что я пользовался его рабочей тетрадью, когда сдавал свою машинистке. Но откуда Чуйкову было знать это? И как я мог догадаться, что невинным заимствованием рабочей тетради навлеку на человека такую беду? Теперь я воочию убедился, как Чуйков расправляется с критиками.
Но другие командующие, у кого не было такой мощной защиты, как у Чуйкова, после партактива «уши поприжали», а партполитаппарат повсеместно поднял голову. Пришлось это почувствовать и мне. Наш начальник политотдела генерал-майор Колесниченко, видимо, руководствуясь какими-то указаниями свыше, тоже решил показать силу партполитаппарата. И за объект избрал меня. При этом набрал себе союзников как раз из тех, о ком НИО заботился больше всего — из бывших адъюнктов.
Адъюнкты были главной моей надеждой. Им я, как пришел в НИО и добился создания адъюнктуры*, отдавал львиную долю своего времени. Большой преподавательский коллектив, опытные офицеры и генералы, а пишущей братии буквально единицы. Исследования вести некому, и не у кого поучиться. Не с кого взять пример.
* Адъюнктура в военных академиях соответствует аспирантуре в университетах.
Я, правильно оценив значение адъюнктуры, как единственного способа накопления кадров, способных вести научную работу, идеализировал адъюнктов. В моем представлении они самим своим положением противополагались «чистым» преподавателям, т. е. тем, которые не могли вести научной работы и в силу этого предвзято относились к «ученым», в том числе к адъюнктам. Оказалось совсем не так. Среди адъюнктов нашлось немало таких, для кого адъюнктура была не путем в науку, а способом получения ученой степени и преподавательской должности. Такие кончая адъюнктуру, быстро находили дорогу к «старичкам», к «чистым» преподавателям. При том они обычно относились к тем, кто занимается научной работой, более враждебно, чем старые преподаватели. Среди них были и просто наглецы, для которых адъюнктура была лишь трамплином к лучшим жизненным условиям.
Оканчивающие адъюнктуру в подавляющем большинстве понимали, что они еще не ученые, и заражались желанием стать таковыми. С годами многие из них, непрерывно трудясь на ниве военной науки, дошли до понимания творческого процесса и полюбили тяжелый и неблагодарный научный труд. Но были и Добровы и похуже. Были такие, кто считали, что защитой решены все задачи, осталось только пожинать плоды трехлетних тревог. Они злобствовали против тех, кто напоминал, что по счетам надо платить. На научную работу у них времени не было. На устройство всяческих «заговоров», на всевозможные инсинуации — сколько угодно. И я оказался наиболее вредной, в их понимании, личностью. Но выступили они против меня не прямо, а использовали политотдел, его потребность в «критической» акции. В общем, «по-современному», «по-научному». Недаром диссертации защищали.
В НИО пришел инструктор политотдела подполковник Григорьян «для проверки, по поручению начальника политотдела, состояния партийной работы в НИО». Секретарь нашей партийной организации майор Анисимов Николай Иванович, сам в недавнем прошлом политработник, сразу заподозрил неладное.
Прошло недели две. Начальник политотдела генерал-майор Колесниченко вызвал Анисимова и, вручив ему акт Григорьяна, сказал, что вечером будет обсуждение этого акта в политотделе. Анисимов пришел ко мне с актом.
Я внимательно изучил акт. Да, Анисимов был прав. Он весь против меня лично. По духу и по стилю — сборник сплетен, исходящих, в основном, от бывших адъюнктов.
Вот например: обвинение меня в зажиме критики. Обвинение по видимости серьезное, но построено оно на комической основе, и потому рассыпалось при первом же прикосновении. Когда зачитали этот пункт, я спросил Григорьяна: «В чем выражался зажим критики с моей стороны?»
— Многие люди на кафедрах жалуются, что когда на собраниях кто-нибудь выскажет что-то, с чем вы не согласны, то вы так разделаете, что другой раз не захочешь выступать — пробубнил Григорьян.