В погоне за рассветом

Дженнингс Гэри

Я почувствовал, что мой михраб начал раскрываться и растягиваться, словно зевающий рот; губы его продолжили широко раскрываться до тех пор, пока отверстие не превратилось в окружность, словно распахнувшийся в крике рот. И хотя это было достаточно мучительно, но внутреннюю часть этой окружности, казалось, внезапно полили жидким огнем. Я сунул руку в это жидкое пламя, не заботясь о последствиях. Однако ничего не последовало, ожога не было, только что-то хрупкое. Я поднес руку к своим слезящимся глазам и сквозь слезы увидел, что мои пальцы испачканы в чем-то отвратительном, в какой-то бледно-зеленой субстанции. Как она могла так жечься?

Но даже тогда, наряду с неистовой болью в животе и обжигающим пламенем внизу, я мог чувствовать и другие ужасные вещи. Я ощущал пот, который тек по моему лицу в рот, и кровь из искусанных мною губ. Я вдыхал свое бормотание, стоны и хриплое дыхание. Я ощущал зловоние нечистот, которыми было вымазано мое тело. Я чувствовал, как внутри меня снова зашевелилось создание: оно кувыркалось, пиналось и молотило меня, неуклюже прокладывая себе дорогу через боль в животе по направлению к пламени внизу. Пока оно двигалось, оно еще сильней давило на мой мочевой пузырь и кишки, каким-то образом в них еще осталось, от чего освободиться. И вот сквозь последнее выдавливание мочи и экскрементов создание начало двигаться. И, ах, Господи! Когда Бог вынес приговор: «В муках будешь рожать ты детей своих», он действительно сделал это. Я испытывал обычную боль и прежде, но я познал настоящую боль за эти часы, после я познал и другую боль, но думаю, что нет на земле боли, подобной той, которую испытывал я тогда. Я видел, как пытали людей профессиональные палачи, но сомневаюсь, что есть хоть один человек, настолько жестокий, изобретательный и достигший совершенства в причинении боли, как Господь.

Боль состояла из двух различных видов. Первая ее разновидность возникала оттого, что мой михраб неистово двигался туда-сюда. Возьмите кусочек кожи, начните ее медленно и безжалостно резать и попытайтесь представить себе, что эта кожа расположена у вас между ног, от «артишока» до анального отверстия. Когда я впервые почувствовал эту боль, она заставила меня завопить. Кости в этом месте расположены близко друг к другу, и они, должно быть, раздвинулись в стороны с таким же скрежетом и грохотом, с каким валуны непримиримо несутся по узкой расщелине между горами. Одновременно с этой болью я ощущал также отвратительное движение и боль внутри себя, размельчение и растяжение всех костей между ногами, мучительное жжение крайней плоти. И только представьте себе, даже среди этой неистовой боли, издавая крики и вопли, невозможно потерять сознание, чтобы избежать мучительной агонии.

Я, во всяком случае, не потерял сознания до тех пор, пока вместе с последней волной, потоком и скрежетом боли не раздался слабый визг и темно-коричневая головка не появилась у меня между бедрами, липкими от крови и слизи. И тут кто-то злобно произнес голосом Чив: «Кое-что, от чего ты не сможешь отречься так легко…» А затем мне показалось, что я умер.

Глава 5

Когда я наконец очнулся, то уже снова был самим собой. Я, все еще голый, лежал на спине на hindora, но я вновь стал мужчиной, и тело, казалось, было мое собственное. Я был покрыт засохшим потом, во рту страшно пересохло, очень хотелось пить, и у меня раскалывалась голова, но больше ничего не болело. На покрывале не было никакого зловонного месива из экскрементов. Оно выглядело таким же чистым, как и всегда. Комната почти полностью очистилась от дыма, и я увидел на полу брошенную мной одежду. Чив тоже была здесь, полностью одетая. Она сидела на корточках и заворачивала в бумагу из-под гашиша что-то маленькое, бледное, голубовато-пурпурного цвета.

— Все это был сон, Чив? — спросил я. Девушка не ответила и даже не взглянула на меня, продолжая заниматься своим делом. — А что произошло в это время с тобой, Чив? — Она молчала. — Я думал, что у меня родился ребенок, — сказал я, облегченно хихикнув. Никакого ответа. Я продолжил: — Ты была там. Это была ты.

При этих словах Чив подняла голову, на лице ее застыло злое выражение, как и во сне, или что там это было. Она спросила:

— Я была темно-коричневой?

— Почему… хм, да, вроде бы.

Девушка покачала головой.

— Дети romm становятся темнокожими поздней. Когда они рождаются, они такого же цвета, как и дети белых женщин.

Чив встала и вынесла свой маленький сверток из комнаты. Затем дверь открылась, и я удивился, заметив, что на улице светло. Неужели я пробыл здесь всю ночь и уже наступил следующий день? Мои компаньоны будут беспокоиться и сердиться, что я бросил их паковать вещи одних. Я принялся торопливо надевать на себя одежду. Когда Чив вернулась в комнату, уже без свертка, я снова продолжил разговор:

— Хоть убей, не могу поверить, что хоть одна женщина в здравом уме когда-либо захочет пройти через весь этот ужас. А ты, Чив?

— Нет, я не захочу.

— Ну признайся, я был прав? Ты только притворялась раньше? На самом деле ты не беременна?

— Нет, я не беременна. — Обычно разговорчивая, она сегодня отвечала слишком отрывисто.

— Не бойся. Я не сержусь на тебя. Наоборот, я очень рад. А теперь мне надо возвращаться в караван-сарай. Я пойду?

— Да. Ступай.

Она сказала это так, словно подразумевала: «И не возвращайся». Я не видел причины для такой грубости. У меня возникло подозрение, что именно Чив была виновата в моих страданиях, поскольку ухитрилась что-то добавить в зелье и изменить его действие.

— Она в плохом настроении, как ты и говорил, Шимон, — сказал я иудею, когда выходил из лавки. — Наверное, я должен тебе еще денег, потому что пробыл у тебя столько времени?

— Нет, — ответил он. — Ты был совсем недолго. По совести — вот — я отдаю тебе один дирхем обратно. А вот и твой «сжимающий» нож. Шолом!

Итак, стоял все тот же самый день, было немного за полдень, мои мучения лишь казались такими невероятно долгими. Я отправился обратно в гостиницу, чтобы отыскать отца, дядю и Ноздрю, которые все еще упаковывали наше имущество, но ничуть не нуждались в моей помощи. Поэтому я отправился на берег озера, где местные прачки всегда сохраняли во льду полынью. Вода была такой синей и холодной, что, казалось, она кусалась, потому мое омовение было поверхностным — руки, лицо, затем я быстро разделся до пояса, чтобы быстрыми движениями сполоснуть грудь и подмышки. Это мытье было первым за всю зиму. Внезапно я почувствовал отвращение к собственному запаху, мне казалось, что еще никто не пах хуже. Наконец я понял, что бесполезно очищаться от пота, который высох на мне в комнате Чив. Уничтожая его, я также уничтожал и худшие воспоминания о своем эксперименте. С болью было то же самое. Ее было тяжело терпеть, но легко забыть. Я подумал, что это, пожалуй, единственное объяснение загадке, почему женщины, намучившись при рождении ребенка, соглашаются пройти столь суровое испытание еще раз.

Накануне нашего отъезда из Крыши Мира хаким Мимдад, чей караван также отправлялся в путь, но в другую сторону, пришел попрощаться со всеми нами и отдать дяде Маттео запас лекарства в дорогу. Затем, когда отец и дядя занялись своими делами, я поведал хакиму, что его эксперимент потерпел неудачу — вернее, что зелье достигло совершенно иной цели. Я живо рассказал ему, что произошло, однако рассказывал это без энтузиазма, хотя и без малейшего осуждения.

— Девчонка, должно быть, вмешалась, — решил лекарь. — Этого-то я и боялся. Но эксперимент не потерпел полного краха, если из него можно что-либо извлечь. Поняли ли вы хоть что-нибудь, Марко?