В погоне за рассветом
Шрифт:
Я часто терял нить игры, оттого что долго по отдельности разговаривал с игроками обеих команд. Все они были одеты в тяжелую одежду из меха и кожи и вдобавок неизменно щеголяли в традиционных головных уборах — человек при этом выглядит так, словно он удерживает на голове два огромных пирога. В действительности же их головной убор состоял из длинного рулона грубого полотна, оба конца которого накручивались на голову навстречу друг другу. Для состязаний в pulu шестеро участников одной команды надевали красные «пироги», а другие шестеро — синие. Но как только игра начиналась, эти цвета было уже невозможно различить.
Еще я часто терял из виду среди сорока восьми топчущихся копыт, во взметающемся снегу, грязи и брызгах, и сам деревянный pulu. Колотушки с громким стуком соединялись, и, хотя и не часто, некоторые игроки, спешившись, все-таки сильно ударяли по нему и, как правило, перебрасывали pulu. Более опытные зрители, а это значит, все остальные в Базайи-Гумбаде, были настоящими знатоками этой игры. Каждый раз, когда они видели, что pulu отскакивал за линию на одном или на другом конце поля, вся толпа начинала кричать: «Гол! Го-о-ол!» — хунзукутское слово, означающее, что какая-либо команда увеличила счет на одно очко, одновременно музыканты принимались бить в барабаны и играть на флейтах, издавая победную какофонию.
Игра заканчивалась, лишь когда одна из команд девять раз загоняла pulu за линию на противоположной стороне поля. Потому-то табун из двенадцати лошадей мог провести целый день, носясь туда и обратно по мокрому грязному полю. Игроки при этом вопили и громко богохульствовали, зрители одобрительно ревели, а палки взмывали вверх и ломались, часто в щепки. Вылетавшая из-под копыт грязь покрывала игроков, лошадей, зрителей и музыкантов. Всадники выпадали из седел и старались убежать, чтобы спастись от сидевших верхом товарищей. К концу дня, когда поле превращалось в настоящее болото из грязи и слизи, лошади начинали скользить на топких местах и валились наземь. Эта была восхитительная игра, я никогда не упускал случая взглянуть на нее.
Вторая игра была на нее похожа: в ней тоже принимало участие множество всадников. Однако их число не было ограничено, ибо здесь не было команд. Каждый играл сам за себя против остальных. Игра эта называлась bous-kashia, думаю, что это таджикское слово, однако к ней присоединялись все мужчины лагеря. Вместо pulu в bous-kashia гоняли по земле козлиную тушу без головы.
Свежий труп животного просто пинали по земле среди лошадиных копыт, а множество всадников, в стремлении приблизиться к нему боролись, тузили и отталкивали друг друга. Каждый норовил дотянуться и схватить козла с земли. Тот, кому в конце концов удавалось это сделать, несся галопом и тащил его к линии в конце поля. Все остальные, разумеется, пускались за ним вдогонку, пытаясь выхватить трофей, подставить подножку его лошади, заставить ее свернуть или выбить всадника из седла. Кто бы ни схватил козлиную тушу, он сам становился добычей для остальных. Таким образом, игра в действительности представляла собой не что иное, как борьбу и выхватывание козлиной туши друг у друга. Игра была яростной и возбуждающей, лишь несколько игроков выходили из нее без потерь. Мало того, множество зрителей получали травмы от скачущих лошадей или падали без чувств, когда в них попадала туша козла.
Та зима на Крыше Мира была очень долгой. Я занимал себя, как мог, наблюдая игры и танцы и развлекаясь в постели с Чив. А еще я также проводил немало времени в шутливых беседах с хакимом Мимдадом.
Дядя Маттео принимал сурьму в порошке, как ему прописали, и мы видели, что дядюшка стал набирать потерянный во время болезни вес и становился сильнее день ото дня. Однако мы деликатно сдерживали свое любопытство, хотя нам и было интересно, когда же лечение превратит его в евнуха. Поскольку, пока мы находились в Базайи-Гумбаде, я никогда не заставал его в компании мальчика или незнакомого мужчины, я не мог сказать, когда же он прекратил подобные отношения. Во всяком случае, хаким все еще навещал нас время от времени, чтобы узнать, как продвигается лечение дяди Маттео и не надо ли увеличить или сократить количество сурьмы, которое тот принимал. А после этого мы с хакимом часто сидели вместе и болтали, он представлялся мне на редкость интересным стариком.
Как и все другие medego, которых я знал, Мимдад расценивал каждодневную медицинскую практику как тяжелый труд, которым он зарабатывал себе на жизнь, предпочитая при этом сосредотачивать б о льшую часть своей энергии на частных исследованиях. Подобно многим другим medego, он мечтал открыть какое-нибудь новое чудесное лекарство, чтобы удивить мир и навсегда увековечить свое имя среди таких признанных светил медицины, как Асклепий [163] , Гиппократ и Ибн Сина. Тем не менее большинство лекарей, которых я встречал — во всяком случае в Венеции, — занимались лишь тем, что разрешала или, по крайней мере, не препятствовала им делать церковь; все они пытались найти новые способы, чтобы изгнать или уничтожить демонов болезни. Однако исследования Мимдада и его опыты лежали совсем даже не в области лекарского искусства, а в сфере герметики и основывались на трактатах легендарного Гермеса Трисмегиста, то есть балансировали на грани магии [164] .
163
В греческой мифологии бог врачевания, умевший воскрешать мертвых. Ему соответствует римский Эскулап.
164
Герметизм — религиозно-философское течение эпохи эллинизма, сочетавшее элементы греческой философии, халдейской астрологии, персидской магии и египетской алхимии. Представлен значительным числом сочинении, приписывавшихся Гермесу Трисмегисту (так называемый «Герметический корпус», II–III вв. н. э.). В широком смысле — комплекс оккультных наук (магия, астрология и алхимия).
Поскольку герметические искусства первоначально долгое время практиковались язычниками вроде греков, арабов и македонцев, церковь, естественно, запретила изучать их. Но каждый христианин слышал об этом. Что касается меня, то я знал, что герметики, старые и новые — адепты, как они любили себя называть, — почти все поголовно вели свои исследования лишь в двух направлениях: пытались открыть эликсир жизни и найти универсальный философский камень, который превращает обычные металлы в золото. Поэтому я был удивлен, когда хаким Мимдад посмеялся над этим моим заявлением, назвав все это сказками.
Он признался, что тоже является адептом древнего оккультного искусства. Лекарь называл его al-kimia (алхимия) и утверждал, что Аллах сначала обучил ему пророков Муссу и Гаруна (имея в виду Моисея и Аарона), а уж от них оно постепенно дошло до таких знаменитых экспериментаторов, как великий арабский мудрец Джабир [165] . И еще Мимдад признался, что, подобно всем остальным адептам, он втайне мечтал о философском камне, но меньше всего его при этом привлекали столь грандиозные цели, как бессмертие или несказанное богатство. Сам он надеялся открыть или снова найти лишь рецепт «приворотного зелья Меджнуна и Лейли» [166] . Однажды, когда зима уже ослабила свою хватку и вожаки караванов принялись изучать небо, решая, не пора ли им отправляться вниз с Крыши Мира, Мимдад рассказал мне легенду об этом замечательном зелье.
165
Джабир ибн Ханян (ок. 721 — ок. 815) — арабский ученый, автор многочисленных трактатов по различным отраслям знания; наиболее известны его сочинения по алхимии, в которых собраны химические знания того времени, описаны многие химические операции.
166
Согласно персидской легенде, арабский юноша по имени Кайс еще в детстве влюбился в персидскую девочку Лейли, а потом любовь настолько захватила его, что он прослыл одержимым (по-арабски — «меджнун»).
— Меджнун был поэтом, а Лейли — поэтессой, и они жили очень давно и далеко отсюда. Никто не знает где и когда. Все, что осталось от них, — это стихи, а все, что о Меджнуне и Лейли известно, — это то, что они по собственному желанию умели изменять свою внешность. Они могли становиться моложе или старше, красивее или уродливее, мужчиной или женщиной, как им больше нравилось. Или же они могли меняться полностью, становясь гигантскими птицами Рухх, или могучими львами, или ужасными джиннами. Или же, если они пребывали в беззаботном настроении, они могли превращаться в нежных оленей, или прекрасных лошадей, или же в изысканных бабочек…
— Полезный дар, — заметил я. — В своих стихах они могли изобразить несвойственную человеку жизнь более детально, чем это делали другие поэты.
— Без сомнения, — согласился Мимдад. — Однако они никогда не стремились нажить богатство или прославиться благодаря этому своему особому дару. Они пользовались им для игры, а самой любимой их игрой была любовь. Акт физической любви.
— Dio me varda! Неужели им нравилось заниматься любовью с лошадьми и им подобными? Ну, значит, тогда в жилах нашего раба течет кровь поэта!