В погоне за Зверем
Шрифт:
Пичугину явно не понравился ни мой вопрос, ни моя претензия. Подполковник поджал губы и потянулся за папкой, лежавшей на краю стола.
– Вы меня, товарищ капитан, на словах не ловите. Страна одна и по одним законам живём. Пересвистов на следователя Шумского жаловался. Вот здесь всё по его делу, – и небрежно бросил мне папку.
– Арестовали, – сухо констатировала я, пробежав глазами по делу следователя.
– У нас на Суражской сидит, – так же без эмоций сказал подполковник, назвав улицу, где расположилась Витебская тюрьма НКВД. – Забирай Шумского и уматывайте в Заболотинск. Мне здесь и без вас хлопот хватает.
– Я так понимаю, из-за ваших хлопот отчитываться мне тоже не вам, а непосредственно в Москву?
Открыто возмутилась я попустительским
– Мне сказали оказывать тебе всяческую помощь, вот я и оказываю. Отдаю Шумского. И ещё, там в Москве камушек в водицу бросят, а к нам потом волны идут, – хитро намекнул Пичугин о своей осведомленности делами в столице. – Вчера враги – сегодня жертвы.
– Значит, всё-таки отчитываться вам? – с неприкрытым раздражением уточнила я, забирая дело следователя.
– Мне, мне, милая, – не по уставу заговорил со мной теперь уже мой начальник и даже ухмыльнулся, пристально посмотрев в район груди, явно оценивая её размер.
Он бы ещё меня деточкой или фифочкой обозвал! За десять лет службы в управлении со мной еще так никто, кроме мужа и Ладыжина, не разговаривал. Конечно, меня это задело. И я уже собиралась озвучить своё недовольство, как Пичугин меня опередил.
– Возмущаться будешь в Москве в кабинете Пашки, если он ещё сохранит своё теплое место, а здесь я хозяин. Так что взяла папку и поехала в тюрьму за Шумским. А чтобы быстрее было, старшина Доронин переходит в твоё распоряжение вместе с машиной. Да, кстати, и квартиру тебе в Заболотинске тоже выделили. Казённая, но хороша. Так что, милая, – нарочно сделал он акцент на «милая», – не смею тебя больше задерживать.
И демонстративно откинулся на спинку стула, давая понять, что мне пора убираться в Заболотинск, а не спорить о субординации. Тем более, что в Витебске при Пичугине это бесполезно, да ещё и мне, мало того, ссыльной жене врага народа, но и любовнице какого-то там выскочки-майоришки, который бравому подполковнику и в подмётки не годится.
«Спасибо, Паша! Помог!», – чуть ли не закричала я, выходя из кабинета начальника.
Пашка, Пашка, Пашка… вот как Пичугин называл моего любовника. Ни капли уважения не было в его интонации. Будто делал одолжение для временного союзника, но с перспективой на будущее. Это потом я узнала причину такого пренебрежительного отношения ко мне. Я была условием возвращения подполковника в Москву. Его, как и меня, только раньше, в тридцать седьмом, отправили разгребать антисоветские заговоры в Витебскую область. Подальше от Ежова. А теперь и меня, но уже подальше от Берия. Поэтому для Пичугина мой приезд был ни что иное, как отсидка любовницы майора ГБ в захолустном провинциальном городке. Он не ожидал от меня каких-то высоких показателей в раскрытии уголовных и политических дел. Ему сказали запихнуть до лучших времён девку в Заболотинск, он запихнул, а как там пойдёт с убийцей, это уже никого не волновало. В крайнем случае, виновного можно назначить. Что, кстати, уже год как делалось. Вот и правдолюб Шумский попал под раздачу за излишнее усердие. Хорошо хоть уступчивое начальство отдало мне горе следователя, а то я даже не знала с чего начать.
ГЛАВА 3. "Стойка"
Мы наивно полагаем, что наша жизнь зависит только от нас самих. От наших обдуманных решений, спонтанных поступков, от наличия совести и, несомненно, правильного воспитания. Каждая уважающая себя мать обязательно отругает сына: «Будешь плохо учиться, ничего не добьёшься в жизни!», «Нужно быть честным и всегда говорить правду!». О дочке я, вообще, молчу. К ней требования заботливой родительницы ещё жёстче. Мать охотнее смирится с сыном алкоголиком или бандитом, чем с дочерью проституткой.
И вот это воспитание всего хорошего в человеке
– Я буду вести себя хорошо и со мной ничего плохого не случится. Меня не накажут, я же правильно поступаю, честно.
Бред. Поверьте мне, это полнейший бред. Ты можешь хоть тысячу раз быть законопослушным гражданином и всегда поступать по совести, но в стране, где репрессии – норма жизни, это не спасёт. Любой донос завистливого недруга станет главной и весомой уликой, а жаждущий очередную звёздочку следователь без сожаления настрочит закорючек на чистом листе, превращая твою относительно счастливую жизнь в ад. Забудь всё, что ты знал о справедливости. Забудь свою жизнь до того, как дверь камеры закрылись за твоей спиной. Это вчера ты был достойным членом советского общества, а сегодня ты его враг.
Вот так просыпаешься утром. Выходишь в коридор коммунальной квартиры. Здороваешься с улыбчивыми соседями. Идёшь на работу. А ночью, когда все спят, черный воронок приезжает за тобой. И ты из добропорядочного гражданина, каким себя считал, вдруг становишься врагом народа, шпионом, диверсантом, вредителем… Кем угодно.
В нашем деле главное, чтобы ты сам признал вину. А как иначе? Доказательной базы нет. Если, конечно, не считать доноса. Но, это уже что-то! Сигнал бдительного товарища кому следует и куда следует. Это вам не хухры-мухры. Это, можно сказать, предотвращение покушения на весь уклад жизни политически правильных граждан. Не хочешь сотрудничать со следствием? Заставим. Мы же знаем, что в одиночку вредить целому государству довольно сложно. Нужна, как минимум группа. И ты, заикаясь, наперебой начнёшь называть имена своих друзей, знакомых, коллег. «Пожалуйста, спросите, спросите у них! Я ничего подобного не совершал! Это какая-то ошибка!», – плачешь, давясь слезами, и веришь, что спросим. Нет. Не спросим. А имена, которые ты называешь, запишем, чтобы потом наведаться и к ним. К твоим друзьям. Пойдут вместе с тобой по одному делу, как сообщники.
За годы неравной борьбы с контрреволюционной шушерой мы научились разбираться в людях. Разделили врагов на четыре вида. Одних ломает простой допрос. Трясутся и охотно клевещут на знакомых, лишь бы их самих отпустили. С такими работать одно удовольствие. Сидишь и записываешь. Ничего не нужно придумывать. Эти трусы придумают сами и заговоры, и антисоветские ячейки. Главное покрепче припугнуть. Вторые сначала молчат, но пяток ударов под дых делает своё дело, и уже через несколько минут поют не хуже соловья. Третьих бей часами, будут харкать кровью, но стоять на своём: не виноват. Эти не боятся боли, их ломает простая угроза семье. Их слабое место любимые. Костя, как раз-таки, относился к третьему виду. Не сказал бы ни слова, если бы не любовь ко мне. Такие, как он, всё на себя возьмут, лишь бы не тронули родных: жену, детей, брата, сестру. А четвертых хоть по частям рви, всё равно будут молчать. Нет у них слабостей, потому что нет родных. Вот с этими сложнее. Бросишь в камеру к зекам, на утро можешь забирать труп или трупы. Всё зависит кто кого. Либо он отстоял свою честь и заставил стаю матёрых волчар себя уважать, урки, как звери, признают только силу, либо расписался на своей чести кровью. Вряд ли после такого мужчины способны жить.
Похоже, капитан Шумский относился к четвертому виду. Уже больше двух недель на Суражской и ни в чём не сознался. Местные чекисты кулаки об него до костяшек сбивают. А толку? Молчит. В антисоветской деятельности не признаётся. На первого секретаря горкома Пересвистова покушение не готовил и антисоветскую деятельность не разводил.
Пока ехали, я мельком просмотрела дело капитана. Его было за что уважать. Сирота, как и я, но, в отличии от меня, до капитанских погонов дослужился сам. Сильный, смелый, решительный. Молодой. Всего-то на три года старше меня и, судя по фотографии, довольно красив. Хорош Шумский. Во всём хорош, но почему-то не женат. Неужели девушки стороной обходили такого красавца? В чём, кстати, я сразу усомнилась, пробегая по очередному доносу какого-то Маслова Семёна Аркадьевича.