В поисках древних кладов (Полет сокола)
Шрифт:
Отец записал в дневнике: «Даже Мзиликази, кровавый тиран, шлет ей свои дары».
Зуга вышел на хорошо заметную дорогу, идущую с запада, по ней свободно могли идти рядом два человека. Она вела прямо в нагромождение гладких гранитных холмов. Только по этой дороге могли идти посланцы короля матабеле.
Зуга поднялся по ней на пологий склон, потом дорога неожиданно свернула в ущелье. Тропа сузилась и начала петлять среди огромных круглых гранитных валунов. По сторонам ее рос густой кустарник, колючие ветви тесно сплелись над дорогой, образуя полутемный туннель, и ему приходилось подныривать под
Ущелье было таким глубоким, что на его дно не проникали лучи солнца, но гранитные стены отражали тепло, и внизу стоял жар, как в открытой печи. Рубашка Зуги намокла, пот холодными каплями щекотал бока. Кустарник стал реже, ущелье сузилось, сходящиеся скальные стены сжали его до узкой горловины. Это были естественные ворота, где несколько воинов с копьями могли бы сдерживать целый полк. Высоко на уступе стояла небольшая, крытая листьями сторожевая хижина, и возле нее лениво поднимался в тихий знойный воздух голубой дымок сигнального костра. Но если там и был часовой, он при виде белого человека покинул свой пост.
Майор поставил на землю ружье и оперся на него, чтобы отдохнуть после крутого подъема и в то же время украдкой осмотреть утесы в поисках врага. Но раскаленное ущелье было безмолвно и пустынно. Не слышалось ни чириканья птиц, ни стрекотания насекомых в подлеске. Тишина подавляла сильнее, чем жара. Зуга запрокинул голову и громко крикнул вверх, в сторону заброшенной сторожевой хижины.
Эхо насмешливо загрохотало по ущелью, стихло до смущенного шепота и сменилось той же, не предвещающей ничего хорошего тишиной. Последним белым человеком, прошедшим по этой дороге, был «Меч Господень» собственной персоной, и шел он с намерением отрубить голову оракулу, с горечью подумал Зуга. Майор не ожидал, что его встретят как героя.
Он снова закинул ружье за плечо и вошел в естественные гранитные ворота. Инстинкт подсказывал ему, что он добьется успеха, только если смело пойдет напролом. Узкий проход был выстлан хрустящим серым песком, в нем, как алмазы, поблескивали даже в сумрачном свете крупинки слюды. Ущелье плавно изгибалось, и в конце концов Зуга уже не видел ни входа позади себя, ни выхода впереди. Ему хотелось пойти быстрее, это место было слишком похоже на западню, но он овладел собой, и его походка не выдавала ни страха, ни нерешительности.
За поворотом ущелье широко распахнулось. С одной стены по гранитному утесу струился небольшой ручеек, он с тихим журчанием вливался в естественный каменный бассейн и вытекал из него в скрытую от глаз лощину. Зуга вышел из ущелья, остановился и огляделся. Перед ним расстилалась уютная долина, шириной в километр и длиной в два. Ее орошал ручей, по берегам росла свежая зеленая трава.
В середине долины стояла кучка аккуратно крытых листьями хижин, вокруг них ковырялись в земле несколько Тощих кур. Он спустился вниз. В хижинах он никого не обнаружил, хотя все говорило о том, что люди здесь были совсем недавно, даже каша в горшках еще не остыла.
Три самые большие хижины стояли битком набитые сокровищами — кожаными мешками с солью, железными инструментами и оружием, слитками переплавленной меди, грудами небольших слоновьих бивней. Зуга догадался, что это и есть дары, которые просители приносят оракулу. Награда за заступничество перед богами дождя, плата за проклятие, наложенное на врага, или за смягченное сердце кокетки.
Не охраняемые никем сокровища говорили о власти Умлимо и о ее вере в собственное могущество. Однако, если верить дневнику Фуллера Баллантайна, «грязная полуночная ведьма», как он ее называл, давным-давно мертва, и ее проломленный череп обглодан гиенами и белеет где-то под жарким африканским солнцем.
Зуга, пригнувшись, прошел через низкую дверь последней хижины и выбрался на солнечный свет. Люди здесь были, много людей, но вступить с ними в переговоры и выяснить точное местонахождение «захоронения царей» оказалось труднее, чем он ожидал.
Он оперся на длинное ружье и внимательно осмотрел крутой склон долины. Его взгляд привлекла тропа, ведущая к пещере. Тропа продолжалась за деревней, поднималась на дальний склон долины и внезапно обрывалась у гранитного утеса. Там открывалась пещера. Устье ее было низким и широким, оно рассекало основание утеса узкой горизонтальной щелью, похожей на лягушачий рот.
Зуга вскарабкался по пологому склону к пещере. Он оставил мешок с провизией и бутыль с водой в деревне и шел налегке, рослый и гибкий. Его борода золотилась на солнце, и любому тайному наблюдателю становилось ясно, что это великий воин и вождь, которого следует уважать.
Он дошел до входа в пещеру и остановился, не от усталости — подъем не был для него слишком тяжел, а только для того, чтобы сориентироваться на местности. Вход достигал в ширину ста шагов, а потолок был так низок, что он мог поднять руку и потрогать гранитный свод. Вход перекрывала стена из отшлифованных гранитных блоков, пригнанных друг к другу так плотно, что между ними нельзя было просунуть лезвие ножа. Стена явно была построена умелыми каменщиками, но построена давно, так как кое-где она обрушилась, и камни громоздились беспорядочными грудами.
Тропа вела в один из таких провалов и исчезала во мраке. Все выглядело крайне негостеприимно. Если он войдет, то свет останется у него за спиной, а глаза не успеют привыкнуть к темноте. Внутри найдется немало потайных мест, где его может поджидать воин с топором или копьем. Вглядываясь в зловещее устье пещеры, майор почувствовал, что его первоначальное рвение угасает. Он крикнул на языке матабеле:
— Я пришел с миром!
Ему ответили почти сразу. Писклявый детский голос говорил на том же языке, он звучал прямо за его плечом, так близко, что у него екнуло сердце, и Зуга резко обернулся.
— Белый цвет — цвет траура и смерти, — пищал голос, и майор в замешательстве огляделся.
Поблизости не было ни ребенка, ни одного человека, ни даже животного, долина за его спиной была пуста и тиха. Голос звучал везде и повсюду.
У Зуги пересохло во рту, от страха по рукам и затылку поползли отвратительные мурашки. Тем временем с утеса у него над головой заскрежетал другой голос:
— Белый цвет — цвет войны.
Это был голос старухи, древней старухи, дрожащий и пронзительный. Сердце молодого Баллантайна снова подскочило, он посмотрел наверх. Склон утеса был голым и гладким. Сердце заколотилось о ребра, как птица в клетке, дыхание с хрипом клокотало в горле.