В поисках единорога
Шрифт:
Еще одно чудо, весьма удивительное. В пустыне из-за недостатка дождей и родников не бывает настоящих рек, зато есть реки из песка, одни главные, другие поменьше, иные мелкие песочные реки притоками впадают в большие — точно как в христианском мире. И все они движутся (ночью сильнее, чем днем), текут между камней и скал и порой стирают с лица земли дороги, а порой изменяют их направление, иногда могут засыпать колодец, а другой раз — обнажить новый. Словно морские волны, перекатываются струи песка — если случилось тебе заночевать в русле такой реки, то проснешься наутро под песчаным одеялом, и это невероятное зрелище, как будто тебя похоронили накануне.
Мы, христиане, были малость подавлены — и куда сильнее напуганы столь мрачным путешествием, но никто не выдавал своих чувств, даже с ближайшими друзьями не делились, боясь показаться трусливее мавров. Так что, зажав, как говорят в народе, сердце в кулак, мы следовали за караваном и старались во всем подражать нашим спутникам — бесспорно, эти люди хоть и иноверцы, да знали куда лучше нас, что и когда делать. Мы ели и пили в те же часы, что они, по нужде ходили туда же, куда они, — словом, повторяли каждое их движение за единственным исключением. Дважды в день мавры прекращали все дела и, простершись на чепраках лицом в сторону Мекки, возносили свои молитвы. Мы же в это время собирались вокруг фрая Жорди, слушали мессу, и молились истово, и каждый в сердце своем просил Господа о благополучном окончании этого путешествия. А я, кроме того, молил Его даровать мне скорое возвращение, чтобы моя донья Хосефина снова была со мной — я вспоминал ее день и ночь, и мысли о ней разгоняли тоску. Воображение рисовало мне, как я откажусь жить без нее дальше и как повелитель наш король с Божьей помощью отдаст мне ее в жены в награду за труды мои, когда я, вернувшись, преподнесу ему не один рог единорога, а целых четыре или даже пять. Я обещал себе, что буду холить и нежить госпожу моего сердца, одену ее в шелка и драгоценности, как королеву, чтобы все родственницы и соседки ходили к нам в гости любоваться ею, скрипя зубами от зависти. В подобных мечтах я черпал утешение и мужество на протяжении всего пути.
Когда в первый понедельник следующего месяца караван остановился на привал неподалеку от оазиса под названием Силет, одного из наших, парня по имени Хуан Гарсиа, укусила в ногу какая-то тварь. Родом он был из городка в окрестностях Толедо, превосходный арбалетчик. Лекарь надрезал место укуса, пустил кровь как следует, чтобы выгнать яд, но все равно пораженная плоть опухала и чернела, и глаза его стекленели от внутреннего жара, и пересохла слюна, и сколько ни прикладывал фрай Жорди свои мази, сколько ни поил его разными настойками, сколько ни молились мы за него — ничто не помогло, он умер. Первая в наших рядах смерть в чужом краю, зловещее предзнаменование грядущих потерь, опечалила и удручила нас безмерно, поэтому, войдя в Силет, мы ничуть не обрадовались, хотя ждали этого, как великого дара.
Силет представляет собою небольшую долинку с семью колодцами, пальмовыми рощами да скудной зеленью, сильно обглоданной верблюдами и козами. По ней разбросаны несколько жалких глиняных лачуг, там и тут видны полуразрушенные стены — остатки какой-то деревни, стоявшей здесь в лучшие времена. В тени саманной стены мы и разбили стоянку, на которой провели два дня, чтобы животные вдоволь напились воды. А на второй день пришли туареги, те самые, что разбойничают в пустыне и берут мзду с караванов. Их было всего-то десятка три, вооруженных короткими мечами, но, несмотря на это, Мохамет Ифран принял их в высшей степени радушно и со всеми церемониями, а потом удалился в свой шатер с одним из них, судя по всему — главарем, тощим человечком с жидкой белой бородкой. Долго они о чем-то договаривались, затем из шатра вышел мавр, который ведал хозяйственными делами каравана (он тоже сидел с ними), и велел перегрузить на туарегских верблюдов кое-какие ткани, несколько треножников и котлов, а также какое-то количество соли и боеприпасов — это и была наша дорожная пошлина. Когда погрузка завершилась, туареги рассыпались в прощальных любезностях и удалились, гордо выпрямившись в своих седлах. Самое занятное, что голову они обматывают неимоверно длинными кусками ткани черного цвета, поэтому струящийся из-под тюрбанов пот окрашивает в синеватый оттенок их лица, а заодно и руки (во время беседы они то и дело прикладывают руки к лицу). Таким своим видом туареги страшно гордятся и никогда не моются, чтобы его не утратить, — впрочем, возможно, сказывается и недостаток воды в пустыне, ведь даже мавры там совершают омовение при молитве не водой, а пылью. Уж поверьте, когда спустя два месяца тягот и лишений мы вышли оттуда, пахло от нас ничуть не лучше, чем от верблюдов. Однако, как будет видно из дальнейшего, недостаток воды оказался далеко не худшим из уготованных нам испытаний.
Все в том же Силете я велел отслужить заупокойную по погибшему арбалетчику, после чего мы двинулись дальше по этой неприветливой земле, призывая на помощь все свое мужество, чтобы терпеть обжигающий зной. Клянусь истинной верой — да не усомнятся в моих словах христиане! — что нет на свете места более унылого и жуткого, чем мавританская пустыня. Солнце как будто стоит в зените чуть ли не до самого вечера, словно отверстое жерло раскаленной печи, терзая людей и животных. Лучи его так безжалостны, что даже тени съеживаются, и пышет жаром земля, и обжигают камни, и кожаные ремни, и железные пряжки, и если дотронешься до них ненароком, на коже остаются волдыри и язвы, и пот струится ручьями, и пересыхают ноздри, и в иссохшем горле пропадает голос. Однако же довольно жалоб. На сем подробное описание ужасов пустыни прекращаю.
В первое воскресенье нового месяца добрались мы до большого холма по имени Зериба, с чьей каменистой вершины увидели далеко впереди, на расстоянии трехдневного перехода, не меньше, увенчанную облаками горную цепь. Весь караван разразился победными криками, и даже верблюды заревели, выражая свою радость. Арабы объяснили нам, что за теми горами находится первый город земли негров, что город этот велик и славен и зовется он Томбукту. Тут и мы разделили всеобщий восторг. Фрай Жорди, подцепивший какую-то дрянную лихорадку, на радостях мигом избавился от своей хвори, воспрял духом и, подойдя к нам с Андресом, предложил отслужить сегодня три мессы вместо одной и спеть хором Те Deum Laudamus [14] . Что мы, христиане, и сделали с похвальным рвением, преклонив колена, ибо мнилось нам, что, раз подошли к концу наши мытарства в пустыне, остальное уже будет проще простого.
14
„Хвала тебе, Господи“ (лат.).
Итак, мы продолжили путь с легким сердцем, и на пятый день, в пятницу, замаячила на горизонте белая линия, которую мы приняли за стены Томбукту. А еще через сутки навстречу нам вышли горожане, встречая караван таким ликованием, каким кастильцы встречают долгожданный дождь после затянувшейся засухи. В сопровождении шумной толпы мы вошли в Томбукту и поняли, что никаких белых стен вокруг города нет, — нас обмануло марево, дрожащее над раскаленной землей.
Размерами Томбукту превосходит наши города, хотя на самом деле трудно сказать, где он начинается и где кончается. Почва здесь имеет рыжевато-коричневый оттенок, и россыпь дышащих на ладан домиков, кое-как слепленных из глины, тростника и веток, совершенно с нею сливается. Окраины к тому же вообще покинуты жителями, заселен только центр, а вокруг — целые кварталы заброшенных, опустевших, разваливающихся лачуг, где обитают разве что гиены и прочие твари да порой находят приют местные преступники. Сразу видно, что город переживает глубокий упадок и что когда-то, задолго до нашего приезда, он знавал лучшие времена.
Население состоит в равной мере из негров и арабов, а также потомков смешанных браков между ними, по которым и не скажешь, какой в них больше крови — черной или мавританской. Дома все одинаково бедные, никто не выглядит богаче соседа — похоже, ни один житель не обладает сколько-нибудь ценным имуществом, и нищета вокруг такая беспросветная, что смотреть больно. Но очень скоро мы узнали, что страна эта называется Сонгаи, и по количеству дней, необходимых для перехода из одного города в другой, вычислили, что она больше Кастилии и имеет форму квадрата, по углам коего расположены четыре города: помимо Томбукту есть еще Гао, Сале и Дженне. Король со своими приближенными и знатью живет в Гао и никого к себе не пускает — маврам туда вход закрыт под страхом смерти от рук палача. А Томбукту — всего лишь место, куда стекаются караваны и куда негры привозят свои товары: рабов, золото, слоновьи бивни, звериные шкуры и орехи кола. Орехи эти особенно ценятся у мавров, поскольку у грызущего их согревается сердце, как у христиан от вина. В обмен же на все эти замечательные вещи негры просят одного — соли, как можно больше соли. Иногда еще берут ткани и какие-нибудь чепуховые вещицы. Представьте только, какая нужда гнетет этих людей, коли им приходится менять многое на малое, золото — на соль.
В Томбукту нам отвели немыслимых размеров загон, выходящий на городскую площадь. Мы обосновались там, оставив снаружи сопровождавших нас негров. Про каковых негров надо сказать, что ходят они практически без одежды, лишь причинные места завесив тряпкой, которая, впрочем, мало что скрывает. А потому мы не могли не заметить, что срамной уд у негров значительно длиннее, чем у христиан и даже чем у мавров. И это всем нам было очень обидно. Только у Инесильи разгорелись глаза, и Андрес все время бросал на нее свирепые взгляды, хотя она утверждала, что радуется окончанию утомительного перехода по пустыне, а вовсе не чему-либо иному.
Затем мы расположили своих верблюдов, тюки и дорожные сумки в отведенном нам углу загона, оставили с ними хорошую охрану из арбалетчиков и отправились вслед за маврами, в самом радужном настроении спешившими туда, где, как нам сказали, находилась река. И в самом деле, на расстоянии двух арбалетных выстрелов виднелась густая ярко-зеленая роща, а за ней лениво несла свои мутные воды река невиданной ширины. Так велика она была, что казалась чуть ли не океаном, а точнее, напоминала низовье Гвадалквивира, где он впадает в открытое море, только более полноводное и спокойное. Сотрясая воздух восторженными воплями, мы бросились мыться, и от того, что такая толпа народу одновременно, сталкиваясь и плескаясь, залезла в реку, коричневая прежде вода сделалась серой, как будто в нее насыпали пепла, — столько грязи сошло с купальщиков. Остаток дня промелькнул незаметно — в отдыхе и всевозможных увеселениях. Правда, наглотавшись воды из щедрого родника, бьющего возле площади, мы вознаграждены были сильнейшим расстройством желудка и всю ночь промучились коликами и поносом, что навлекло на нас безжалостные насмешки остальных. Справедливость восторжествовала, когда на следующее утро означенный недуг добрался и до них.