В поисках единорога
Шрифт:
Видя, как удачно для него повернулось дело, Караманса вскочил на ноги на носилках и громкими криками стал подбадривать своих людей. Тогда я жестом велел Вильяльфанье трубить в рожок что есть мочи, чтобы отправить фланги в погоню за бегущими, раз уж предоставилась такая удобная возможность истребить их и набрать трофеев. Но призыв прозвучал впустую, поскольку негры, хоть и заучивали его сотню раз, в пылу сражения обо всем позабыли и стремились лишь кучей наваливаться на лежащих на земле раненых, добивать их и растаскивать то немногое, что на них было. Трех поверженных вождей порубили на куски, а печень их преподнесли Карамансе. Мы же, видя, что столь удивительную победу не удастся закрепить должным образом из-за негритянской безалаберности, собрались вместе и с брезгливостью наблюдали, как они расхрабрились с мертвецами, перед которыми еще недавно дрожали от ужаса. Чтобы прикончить едва живых воинов с львиными гривами, они набрасывались на тех всем скопом, выкалывали глаза или колотили палками, отрезали срамные части и срывали гривы, а потом лаялись за них своими гортанными голосами, точно псы над потрохами при скотобойне. Все это внушало нам невыразимое отвращение.
Тут подошел ко мне Андрес де Премио и раздраженно сказал:
— Никогда с ними каши не сваришь, и дисциплину настоящих солдат в них не вобьешь, и в следующий раз, когда враги придут отомстить за этот день, если им хватит ума держаться подальше от арбалетов — а я думаю, так оно и будет, — не видать нам такой легкой победы, как сегодня.
С тем и вернулись мы в наш лагерь, оставив негров предаваться ликованию. Как потом сообщили нам Черный Мануэль и другие, после нашего ухода вождям и львиным гривам вскрыли черепа и съели их мозги — здесь считалось, что в мозгах заключена доблесть человека. Затем у сваленных горой трупов отрезали ноги и руки, чтобы изжарить их и тоже сожрать. Стоил этот праздник смерти, для описания которого я не нахожу слов (кто не видел, все равно не поверит), жизни одному арбалетчику и двенадцати неграм с нашей стороны, еще несколько человек получили ранения. Потери врага составили четыреста двадцать мертвых, а раненых — нисколько, потому что их всех поубивали.
Из наших тогда погиб Мигель Кастро, арбалетчик из Толедо, человек на редкость немногословный. Даже в моменты веселья он ходил с задумчивым лицом и, бывало, целыми днями не раскрывал рта и никак себя не проявлял, но всегда отличался послушанием и преданностью. Копье вошло ему в поясницу и вышло через живот, а это смертельная рана. Прибежавший к нему на помощь Вильяльфанье — после смерти Федерико Эстебана он у нас выполнял обязанности лекаря — не стал его и трогать, так плохо было дело: покачав головой, он поднялся на ноги и послал за фраем Жорди. Фрай тут же явился; Мигель Кастро открыл один глаз и сказал, что хочет исповедаться. Мы все отошли немного, и фрай Жорди принялся его исповедовать, однако, прежде чем получить отпущение, Мигель Кастро будто засомневался в чем-то и произнес:
— Святой отец, у меня только один вопрос.
А фрай Жорди ему:
— Спрашивай, сын мой, и отходи с Богом.
Он и спросил:
— Всю жизнь мучаюсь и не могу понять, хоть напоследок мне скажите: Святая Троица — это кто-то один или их там трое?
— Сын мой, — ответил монах, — это великая тайна богословской науки. Их трое: Отец, Сын и Святой Дух — и они едины в одной сущности.
Но это объяснение не удовлетворило Мигеля, и он повторил свой вопрос. Тогда фрай Жорди растолковал ему, приводя наглядные доводы, таинство Троицы: это как три ручейка, сливающихся в один поток, мягко увещевал он, или как три свечных огонька, горящие одним пламенем, или как три пальца на одной руке. На что Мигель Кастро, уже смеживший веки и белый как мел, возразил, что пальцев на руке пять, а фрай Жорди, теряя терпение, отвечал, что в его примере имелась в виду рука с тремя пальцами. Мигель Кастро на время умолк, и монах продолжил отеческим тоном убеждать его, и вроде бы наконец убедил, и уже поднял руку для последнего благословения, как вдруг Мигель широко распахнул глаза и сказал:
— Но, фрай Жорди, я же еще не уверен, я так и не понял: все-таки один или трое?
И тут, смущенный и рассерженный, монах отрезал:
— А тебе какое дело, трое их или нет? Ты их, что ли, на содержание взять задумал?
И без дальнейших разговоров отпустил ему грехи и с досадой убрал руки от безвольно упавшей головы. А нам казалось, что про себя Мигель Кастро смеется тому, как хорошо он подразнил фрая перед уходом в мир иной. Мы подошли к нему; его стекленеющие глаза как будто бы прощались с каждым из нас по очереди, потом закрылись, и душа его отлетела.
Глава тринадцатая
О дальнейшем нашем пребывании в том месте у меня сохранилось мало воспоминаний, но там нас застали и Светлый понедельник, и Пятидесятница. Одни были совершенно измучены жарой и болезнями, другие совсем свыклись с туземным образом жизни, так что поход откладывался до бесконечности. Все наши постепенно обзавелись чернокожими женами, и со временем я тоже последовал их примеру: сначала баловался с четырьмя или пятью — всякий раз тайком от фрая Жорди, чтоб не нарваться на нравоучение, — а потом привязался к совсем юной негритянке, лет четырнадцати-пятнадцати. Звали ее Гела, и была она дочерью одного из жирных братьев Карамансы. Отец, заметив, что я положил на нее глаз, пришел предлагать ее мне в надежде еще крепче заручиться моей благодарностью. А по обычаю негров, как и у нас в Кастилии, мужчина должен дать выкуп за невесту. Отец Гелы в качестве выкупа потребовал один из трех моих арбалетов, но я позвал Паликеса и с его помощью объяснил, что наш закон запрещает торговать арбалетами, поэтому пусть он назовет любую другую цену, только не эту. Он скорчил гримасу, сделал вид, что страшно рассержен и хочет уйти, однако опыт общения с его собратьями уже научил меня не воспринимать всерьез подобные выражения гнева и угрозы. Дело в том, что, когда им нужно что-либо обдумать, они прикидываются взбешенными и отворачиваются, или начинают рвать на себе волосы, или царапают лицо, словно их постигло страшное несчастье. Не то что мы, белые. Мы-то, предаваясь размышлениям, напускаем на себя сумрачный вид, морщим лоб, подпираем рукой щеку или ходим молча туда-сюда, глядя попеременно то в землю, то в небо. И даже те из нас, кто не наделен способностью мыслить или наделен ею весьма скудно, и такие намеренно ведут себя подобным образом, дабы окружающие поверили, будто они думают. Это происходит оттого, что у белых работа ума в почете. У негров же она, напротив, не приветствуется, а потому они вынуждены изображать что-нибудь другое, когда на самом деле просчитывают и обдумывают свои дела. Так поступил передо мною и отец Гелы. Я не обращал на него внимания, и в конце концов он угомонился и попросил две львиные гривы и плащ. Здесь следует пояснить, что львиные гривы высоко ценятся неграми, поскольку среди них бытует мнение, что вся доблесть льва, его мощь и свирепость заключены в гриве. Поэтому туземные предводители очень часто носят головные уборы из львиных грив, что почитается великой роскошью. Но, учитывая, что охота на льва — предприятие крайне рискованное и трудное, я снова сказал: цена, мол, чересчур завышена, видно, придется мне выбрать другую женщину, за которую не надо платить так дорого. Тут отец Гелы снова раскричался, замахал руками, затопал ногами, точно над ним творили насилие или же цирюльник вырывал ему коренной зуб, причем здоровый. Закончив демонстрировать мне свои немыслимые терзания, он притих и взглянул на меня, сидевшего с совершенно равнодушным лицом. И тогда он сдался и попросил то, что и предполагал с самого начала: одну гриву и плащ. Это все равно было слишком много, но я согласился, уж очень мне хотелось получить в жены именно Гелу, а не кого-либо еще. На том и порешили.
Два дня спустя, когда полная луна светила так ярко, что ночь казалась светлее дня, я покинул деревню в сопровождении четверых превосходных следопытов из местных и Черного Мануэля, с двумя добрыми арбалетами и тремя десятками стрел. В течение еще двух дней мы шли на запад, туда, где, по сведениям туземцев, обитали львы, и на третий день заметили их следы, выйдя в бескрайнюю степь, раскинувшуюся насколько хватало глаз. Где-то посередине этого пространства возвышалось три-четыре здоровенных развесистых дерева. В их тени прятались от полуденного зноя несколько львов и львиц, лениво развалившихся на траве, словно собаки в августе. Царственные гривы, сверкающие золотом на фоне темных теней и зелени, то и дело встряхивались, отгоняя мух. Львы отдыхали и, поскольку ветер дул нам навстречу, не учуяли нашего появления. За все время, проведенное в Африке, я видел львов только издали либо мертвых, теперь же настал час сразиться с одним из них, и сделать это нужно было непременно, дабы не уронить свое достоинство в глазах негров. Тут мне пришло в голову, что я веду себя безответственно, подвергаясь смертельному риску ради удовлетворения собственной похоти. Ведь, если я сейчас погибну, остальные вряд ли станут продолжать экспедицию и никогда уже не получит повелитель наш король рог единорога. Однако, мысленно браня себя, я взглянул на своих чернокожих спутников и обнаружил, что они трясутся от страха, приседая в траве и наполовину развернувшись, будто с минуты на минуту готовы броситься бежать со всех ног подальше от опасности. Их неприкрытая трусость придала мне смелости, и я попросил Черного Мануэля передать мне арбалеты. Он протянул оба — один был уже взведен. Я взял колчан со стрелами и велел остальным удалиться. Они умчались, как перепуганные зайцы, торопясь спрятаться за деревьями, из-за которых мы вышли. В этот момент один лев поднял голову и посмотрел в нашу сторону, но затем, тряхнув гривой, снова растянулся на траве. У львов плохое зрение.
Я закинул незаряженный арбалет на плечо, взведенный зажал в руке и очень медленно начал продвигаться вперед, пригибаясь среди высокой травы. Очутившись на расстоянии выстрела от хищников, я заметил чуть впереди убогое, полусгнившее деревце, подобрался к нему и пристроил арбалет на развилку ствола. Затем взял в руки второй, подцепил орех и стал крутить его, чтобы зарядить спусковой механизм. Оружие оказалось плохо смазано и издавало скрип, так что я прервался в нерешительности — то ли продолжать, то ли оставить незаряженным, лишь бы львы не услышали и не набросились на меня. В итоге я все-таки продолжил осторожно крутить орех и докрутил до конца, после чего выбрал в колчане болт с хорошо сбалансированными деревянной и стальной частями и добротным кожаным оперением. Болт лег в желоб, и я направил арбалет на льва, который, как мне показалось, превосходил размерами остальных. Он лежал посередине и время от времени взмахивал хвостом, отгоняя мух. Я стал ждать, когда он еще раз поднимет голову. Не помню, сколько простоял так, не двигаясь и не смея даже вздохнуть. Наконец лев поднял голову и поглядел как будто бы прямо на меня, хотя на самом деле он просто осматривал степь на предмет возможной добычи. Я поймал момент, когда он повернулся ко мне в профиль, прицелился в середину морды, где ее не прикрывала грива, нажал спусковой рычаг, и тетива вытолкнула болт, произведя такой шум, словно небо обрушилось на землю. Стайка потревоженных птиц вспорхнула с близлежащего озерца. Тотчас все львы завертели головами, затем вскочили — два самца с огромными гривами и несколько безгривых самок. На вид каждый был не меньше лошади. Однако тот, в которого я выстрелил, не встал. Болт пробил ему череп, и теперь он метался по траве и бил себя лапами в пораженное место, силясь выдернуть наконечник, но тщетно — железо вошло слишком глубоко. Я схватил второй арбалет, но стрелять не торопился, опасаясь, как бы львы, уже предупрежденные об опасности, на сей раз меня не обнаружили и не растерзали. Но пока я пребывал в сомнениях, негры позади меня подняли пронзительный визг, заколотили палками по деревьям, как заведено у них на охоте. Львы, услышав всю эту какофонию и видя, что один из них тяжело ранен, хрипло зарычали, побежали прочь и вскоре скрылись из виду. Тогда я решился наконец выстрелить снова в поверженного льва, прицелился поверх травы в то немногое, что за ней виднелось, нажал спуск и заметил, как содрогнулся зверь, когда болт прошил ему хребет. Я в спешке перезарядил оружие, но, наложив новый болт и взглянув в сторону льва, увидел, что тот уже почти не шевелится — только дрожит задранная в воздух лапа. Сзади доносились громкие крики негров, которые теперь приближались весело и без страха. Я не стал их дожидаться, а, желая стяжать больше славы за единоличную победу, сам подошел к лежащему зверю и увидел, что первый болт пронзил ему пасть и вышел через глаз, а второй насквозь проткнул корпус. Он все еще с трудом, но дышал. Тогда я снял с пояса нож, схватил льва за пышную гриву, которая на ощупь оказалась жесткой, как шкура старого осла, и мощным ударом перерезал ему горло, отчего по телу его пробежала предсмертная дрожь, и он испустил дух.
Мой лев оказался громадной бестией, с трехгодовалого жеребца. Очень сильный, с тяжелыми лапами, ужасающими клыками и не менее жуткими когтями. Сердце мое ликовало от такого подвига. Вскоре подоспели негры, потрясая шестами и ножами, с воплями набросились на мертвого, вскрыли его, содрали шкуру и извлекли кое-какие внутренности, которые считались крайне ценным лакомством. Наше триумфальное возвращение состоялось раньше, чем спустилась ночь.
После этого случая за мной окончательно закрепилась слава храбреца, а Караманса, убивший в молодости льва куда меньше моего и смотревший на меня косо со дня победы над мангбету, стал бояться, как бы в один прекрасный день я не отнял у него власть над деревней. Негры не отличаются скрытностью и легко показывают свои страхи и надежды. Так что мне приходилось теперь остерегаться пуще прежнего во избежание предательства.
Львиную шкуру я отдал отцу Гелы, и в ту же ночь она пришла ко мне как жена. Я смог рассмотреть ее во всей красе, а не как раньше — только грудь и лицо, что обычно видишь у негритянок. Гела, подобно всем негритянкам, была некрасива, но все же не столь уродлива, как ее соплеменницы. У нее были чуть выступающие скулы, большие глаза изящной миндалевидной формы с очень яркими белками, тонкий носик, толстые губы и болтливый язычок, становившийся чрезвычайно игривым во время любовных утех. У других негритянок кожа грубая, испещренная шрамами и пятнами, но у Гелы была гладкая и блестящая; волосы завивались крутыми кудряшками; длинная шея, покатые плечи, груди твердые и как будто вздернутые, соски крупные и торчащие вперед, словно желуди или каштаны (сплошное удовольствие — исследовать их языком). Прямая спина с красивым изгибом, и кости нигде не выпирают. Талия узкая, плоский живот, пупок большой, как у всех негров. Широкие манящие бедра, хороший округлый зад. Насчет зада любопытная вещь: если белые женщины в основном коротконоги, то у большинства негритянок ноги такие длинные, что иногда кажется, будто над ними и вовсе ничего нет, и в этом смысле они напоминают скорее какую-то породу лошадей, нежели человеческую расу. Но не в случае Гелы, чьи ягодицы радовали глаз идеальными пропорциями. Женские части у нее были пухлые и очень черные, но на вид и на ощупь вполне приятные, ничуть не уродливые и нежные изнутри. А еще у нее были гладкие крепкие ляжки, длинные икры и большие плоские стопы — это тоже обычное дело для негров. В общем и целом Гела выглядела недурно, и я так к ней привязался, что иногда даже забывал думать о моей донье Хосефине. И если уж сравнивать, то заниматься тем, что предназначено мужчине и женщине, мне больше нравилось с Гелой, нежели с доньей Хосефиной, в чем я даже самому себе не смел признаться — таким кощунством это казалось, и неуважением, и немыслимой подлостью по отношению к госпоже моего сердца.