В поисках единорога
Шрифт:
Весьма поучительное наблюдение: с того дня, как мы вошли в пустыню, Мохамет Ифран перестал наказывать погонщиков за мелкое воровство и прочие проступки, вместо этого он скрупулезнейшим образом диктовал список их прегрешений писцу, приставленному к каравану, чтобы вести учет товарам. Теперь же, по прибытии в Томбукту, он устроил оглашение списка. Писец выкрикивал имена провинившихся, они один за другим выходили за ограду, и им на ноги надевали кандалы, в каких здесь обычно держат рабов, — не железные, а из дерева и проволоки. Когда вывели всех — получилось человек тридцать или чуть больше — Мохамет Ифран объявил каждому его наказание: столько-то ударов плетью, а в одном случае — отсечение руки. Потом с них сорвали одежду, и пришли очень грозные экзекуторы с кожаными бичами и располосовали им спины посреди площади на глазах у многочисленной публики, состоявшей из негров, мавров и мулатов. Истязуемые заходились криками и воплями, не заботясь о подобающей мужчинам сдержанности, да и какая тут сдержанность, когда у тебя позвоночник ободран до кости. Страшно было смотреть, как падали на землю клочья кожи, как хлестала кровь, словно у свиней на бойне. Когда наказание завершилось, им залепили раны целебными травами, что останавливают кровь, перевязали влажными тряпками и уложили в тени, щедро снабдив водой для утоления жажды. Двое не пережили наказания, остальным на память остались ужасные шрамы. Неудивительно, что у негров не редкость исполосованные белыми рубцами спины — следы суровой кары, ведь в этой стране человек дорого платит за каждый свой проступок.
На следующий день с утра караванщики собрались в загоне, посреди которого был выстроен шалаш из веток и листьев, дабы Мохамет Ифран мог удобно расположиться в тени. Им раздали плату за пересечение пустыни, каковой платой служили соль и медная проволока. Дальше каждый волен был выгодно обменять у негров свою долю на что пожелает. В числе прочих Мохамет Ифран позвал и меня, чтобы вручить мне три мешка соли от имени Мирамамолина, как было оговорено перед нашим отъездом. Исполненный радости и признательности, я велел разделить соль поровну между арбалетчиками и слугами — пусть потратят заработанное на любые удовольствия по своему усмотрению.
Первые два дня мы провели в палатках на своей стороне общего загона, но там вечно сновало туда-сюда множество людей, верблюды ревели без умолку, от запаха навоза, который никто не давал себе труда выносить, перехватывало дыхание. Не было ни нужников, ни даже просто навозной ямы ни для людей, ни для животных. Спалось в этом шуме и смраде неважно. Поэтому вскоре мы надумали отселиться. Подходящее место искали вдоль реки, чтоб не испытывать недостатка в воде, и нашли — такой же загон, длиной в один полет стрелы, окруженный глинобитной стеной, отчасти разрушенной. Заручившись согласием Мохамета Ифрана, мы перенесли туда наши палатки, устроили стойла для своих верблюдов, заложили проломы камнями и кирпичом-сырцом, взятыми из близлежащих покинутых лачуг. Теперь нам стало гораздо удобнее. Затем я распорядился, чтобы солдаты не ходили в город поодиночке, а только группами не менее десяти человек, надеясь таким образом избежать смертей, ножевых ранений и потасовок, ежедневно случавшихся в темных закоулках и прямо на улицах. Ведь вся жизнь здесь кипела вокруг караванов: с нашим приходом окрестные жители валом повалили в город, день ото дня их количество, и без того внушительное, увеличивалось, причем каждого терзал голод. Представьте себе, им ничего не стоило выпустить ближнему кишки ради жалкой горстки соли.
Негритянки приходили тоже, еще чаще негров. Нам объяснили, что женщины из соседних деревень, прослышав о караване, бросаются в Томбукту продавать свое тело. Когда караван уходит, они возвращаются домой к мужьям и детям, изрядно разбогатевшие и довольные, хоть и обремененные грехом прелюбодеяния. Арбалетчики стали приходить ко мне с рассказами, как они спали с негритянками да мулатками и какое от этого получили удовольствие. Из любопытства я решил тоже попробовать, и попробовал, и нашел, что с черной женщиной — все равно как с белой, только у черных женские места куда более темные и горячие и пахнут не тухлой рыбой, как у белых, а лежалой вяленой бараниной. И волосы у них там такие кудрявые, что напоминают скорее комки грязи — сколько они ни мойся, ничего не изменится. (Впрочем, я не имел в виду сказать, что они часто моются.) Поскольку предлагаемый путешественникам выбор огромен, цена за их услуги ничтожна. Малой горсти соли им вполне достаточно, и они убегают счастливые, уверенные к тому же, что покупатель, будучи белым и не сведущим в местных обычаях, остался внакладе. Они спешат скрыться в толпе, боясь, как бы тот не пожалел о своей неслыханной щедрости и не догнал их, чтобы отнять половину соли.
Еще одна удивительная и достойная упоминания вещь: есть всего два или три негритянских лица, и всё. Других не бывает, будто все они братья, вышедшие из одного чрева, — не то что мы, белые, ведь у нас каждый имеет собственную физиономию и двух одинаковых не найдешь, сколько ни ищи. По этой причине негры, стремясь избежать путаницы, обязательно носят какие-нибудь отметины: у одних на лице шрамы, которыми они сами себя награждают в детстве, на манер нашего крещения, у других не хватает пальца или мочки уха, у кого-то следы от избиения камнями, у кого-то рубцы от плетей — словом, признаки один другого краше. Надо, однако, заметить, что у всех у них здоровые, ослепительно-белые зубы. Это, вероятно, оттого, что зубами негры пользуются мало — еды-то у них всего ничего. Еще у них почти не растет борода, ноздри широки сверх меры (благодаря чему они обладают отменным нюхом), а губы толстые, что весьма удобно для поцелуев. У молодых женщин груди полнее и выше, чем у белых, словно рвутся кверху, а у мужчин, как я уже говорил, срамный уд поразительной длины. Последнее, полагаю, из-за того, что он у них всегда на свободе, на воздухе, не стянут-спеленут одеждой, как принято у христиан приличия ради, но главное — они его при каждом удобном случае беззастенчиво пускают в ход. Ведь люди эти примитивны, склонны к разврату и страх Божий им неведом.
Глава десятая
Несколько дней спустя я позвал Паликеса и отправился навестить Мохамета Ифрана, чего раньше избегал, не желая разговорами отвлекать его от неустанных трудов. Я сообщил ему, что, поскольку мои люди отдохнули и набрались сил, мы просим позволения продолжить наш путь туда, где можно отыскать единорога. Мохамет Ифран принял нас чрезвычайно любезно, угостил, по обычаю своей страны, финиками и молоком и ответил, что лучше подождать, пока придут некие жители далекой деревни Карафа — они, дескать, превосходные следопыты и разбираются в населяющих Африку чудищах, кроме того, один из них, особенно шустрый, наверняка согласится послужить нам верой и правдой и проводить в места, где сподручнее всего ловить единорога, если Мохамет Ифран его лично о том попросит. Горячо поблагодарив за совет, я вернулся к своим и устроил совещание. Мои соратники единодушно выразили согласие — разумнее и вправду обождать, как предлагает Мохамет Ифран.
Тем временем в город день за днем прибывали партии молодых негров, скованных деревянными цепями по двое за шеи, словно животные в обозе, — это были рабы, которым предстояло уйти с караваном. Как выяснилось, всякий раз трое из четверых по дороге умирают в пустыне. Они тоже это знали, и такая покорность своей черной судьбе отражалась на их усталых печальных лицах, что сердце вздрагивало от жалости.
Вслед за ними приходили другие: кто-то приносил легкий золотой порошок в надетых на шею кожаных кисетах, кто-то тащил на голове стопки дурнопахнущих шкур, кто-то доставлял менее ценные вещи. Все это обменивалось на соль. Целый город превратился в шумный базар, где все торговались со всеми: мавры с неграми, мулаты с неграми, негры между собой и так далее. На улицах стоял оглушительный гвалт, люди суетились, размахивали руками, хватали друг друга за плечи, толкались, вцеплялись в бороды — издали это скорее напоминало потасовку, нежели торговлю. Паликес дни напролет отирался среди них, усердно изучая наречия разных племен, дальних и ближних, что меня вполне устраивало, — я даже освободил его от какой бы то ни было иной работы, лишь бы он как можно больше нахватался чужих слов, которые, подозревал я, еще нам ох как понадобятся. Так оно впоследствии и вышло. Однако же не все верно истолковывали мою предусмотрительность, и кое-кто выражал недовольство.
Фрай Жорди со своим послушником и слугой-негром, которого он взял к себе и нарек Черным Мануэлем, прочесывал прибрежные рощи, а бывало, и подальше забирался в поисках всяких трав. Расспрашивал о них местных стариков, травников и целителей, учился варить зелья и микстуры, узнавал полезные свойства листьев и корешков, не виданных в христианском мире, делал запасы на будущее и радовался новому опыту. Андрес де Премио, ни дать ни взять законный супруг, отращивал брюшко на Инесильиной стряпне, а кроме того, построил ей в углу загона отдельную хижину, крытую тростником, будто шалаш для детских игр, и лишь украдкой с завистью поглядывал на арбалетчиков, бегавших по вечерам к негритянкам, тогда как ему приходилось оставаться в обществе Инесильи и фрая Жорди. Я же увидел в этом подтверждение непреложной истины: никогда не бывает человек доволен своим уделом. Ведь Андрес завидовал арбалетчикам из-за того, что они вольны шляться по негритянкам сколько пожелают, а они завидовали ему из-за того, что у него под боком своя белая — и ходить никуда не надо.
Дни утекали беззаботной вереницей, я исправно наведывался в большой загон смотреть, кто и откуда прибывает, но жители далеких земель, которых мы ждали, все никак не показывались. Я уже начал опасаться, не лукавит ли с нами Мохамет Ифран, и твердо решил: если к Богоявлению они не придут, не терять более времени и, наняв проводников из местных, покинуть город. Пора и честь знать.
Наступило Рождество Господа нашего Иисуса Христа — здесь оно приходится на жаркое время, словно август на дворе. По случаю праздника мы облачились в лучшие свои наряды, соорудили посреди загона красивый деревянный алтарь, задрапированный яркими тканями. Фрай Жорди отслужил мессу, которой мы внимали всем сердцем и которую Федерико Эстебан сопровождал столь изысканной музыкой, что, закрыв глаза, можно было представить себя в церкви — не хватало только запаха ладана. По окончании службы фрай Жорди устроил Черному Мануэлю торжественное крещение, где крестной матерью была Инесилья, а роль крестного отца досталась мне. Потом мы, согласно обычаю, преподнесли ему дары: я отдал свою шерстяную шапочку, уверенный, что при этой адской жаре она мне больше не понадобится, а Инесилья — стеклянные бусы. Далее последовала праздничная трапеза: сначала многочисленные плоды здешней земли, к коим мы уже начали привыкать (они чрезвычайно странные на вкус, но очень сочные и сладкие), затем жареная дичь, добытая накануне. Все пришли в отличное расположение духа и, невзирая на отсутствие вина, дружным хором пели песни, плясали и веселились — словом, получилось самое настоящее пиршество, как и подобает в такой день.
Рассвет застал у наших ворот великое множество коленопреклоненных негров, исступленно умоляющих о крещении. Фрай Жорди аж прослезился, а потом и вовсе разрыдался от умиления — вот ведь чудо совершил наш Господь, обратив столько сердец к истинной вере как раз тогда, когда мы почтили Его Рождество. Пред лицом Провидения мы как один опустились на колени и, благочестиво выводя слова, пропели Те Deum Laudamus. Все утро мы крестили негров в реке, заменившей нам воды Иордана, однако после полудня по городу промчался слух, что этим новообращенным уже не дают ни шерстяных шапок, ни разноцветных бус, ни других каких-либо подарков, и тут же набожность с них как ветром сдуло, и они стали уходить, гневно выкрикивая бранные слова на своих африканских наречиях. Бедный фрай Жорди остался стоять посреди реки, уязвленный и негодующий на непостоянство веры человеческой. Еще десяток-другой дней с его чела не сходили тучи. Происшедшее послужило нам весьма назидательным уроком.