В поисках Ханаан
Шрифт:
– То есть – вы утверждаете, что народ консервативен? – Настороженно уточнила она.
– Да, – ответил Илья угрюмо. – В народе существует страх перед новым, неизведанным. И это понятно. Осмыслить и предвидеть последствия поворотов истории под силу лишь горстке. Да и она зачастую бредет, как в тумане, не видя больше – чем на шаг вперед. А ведь эта горстка долгие годы вынашивает планы, обдумывает, выверяет их с прошлым других народов. Где же за ней поспеть тем, у кого все заботы сосредоточены вокруг хлеба насущного? Оттого в решающие моменты народ замирает, как птица перед грозой, стремясь укрыться от надвигающихся перемен – и при этом нередко упускает счастливый миг, который дарит ему судьба.
–
– Я думаю, многое зависит от случая, от личности, стоящей во главе общества, – хмуро ответил ей Илья. Чувствовалось, что не рад этому разговору, не знает, как его прекратить.
– Погодите, погодите, – внезапно загорелась мать, – ваши взгляды, по-моему, несколько… Э-э… Странные. Что же получается, что народ не хочет воспринимать новые идеи, даже если они отвечают его интересам?
Илья пожал плечами:
– Мне кажется, не все так просто. На словах, может, и воспринимает, но в быту и в поведении еще долго руководствуется старыми догмами.
– Это просто ваши домыслы, – недобро усмехнулась мать.
– Домыслы? – Вспыхнул Илья. – А как вы истолкуете такой факт? Четырнадцатого декабря братья Бестужевы пошли в казармы Московского полка, чтобы вывести солдат на Сенатскую площадь. И вот на клич: «Да здравствует конституция! Долой самодержавие, крепостничество и рекрутчину», – строй вздрогнул, но с места не сдвинулся. Вы понимаете, что значило для этих людей, отданных на двадцать пять лет в неволю, слово «рекрутчина»? Но ни один не сделал шага вперед. Лишь кто-то угрюмо спросил: «Что это за конституция?». И тогда в ход идет ложь во спасение. «Жена Константина», – бросил один из офицеров. «Ура великому князю, цесаревичу Константину!» – Выкрикнул штабс-капитан Михаил Бестужев. И полк рота за ротой двинулся из казарм на площадь.
– Ну и какие вы из этого делаете выводы? – Холодно процедила она.
– Солдат хотели использовать просто как рычаг для взлома старого порядка! – Уже горячась, почти выкрикнул Илья. – Конечно, народ всегда инстинктивно чувствует этот обман. И потому цепляется за старое. То есть – чуть-чуть подправить, чуть-чуть подлатать – там, где видно, что прохудилось. Но ни в коем случае не ломать до основания. Потому что – как оно там будет – неизвестно.
– Если быть до конца последовательным, – сурово сказала мать, – вы должны отрицать возможность революционных процессов в сознании. – Она говорила медленно, взвешивая каждое слово. Казалось, будто идет по тонкой жердочке, над пропастью. – Надеюсь, вы понимаете, что влечет за собой подобное утверждение? – Многозначительно спросила она, и Окте почему-то стало зябко.
– Погодите, – попыталась было она прервать их беседу. Но увидела, что поздно. Илью уже понесло, словно с крутого обрыва.
– Отрицаю и не скрываю этого, – запальчиво сказал он и вздернул подбородок. – Народ – это не охапка хвороста для костра революции. Народовольцы тоже считали, что Стенек Разиных и Емелек Пугачевых в России через одного. Только громко свистни по-разбойничьи в два пальца – тотчас поднимутся. А что услышали в ответ? «Не нами это началось, не нами кончится». И в этом есть биологическая мудрость. Ибо понимают свое предназначение в сохранении потомства. Любой бунт – это жертвы. А во имя чего? Смутных, неясных выгод. Да и потом уверены, что в конечном счете обманут, обведут вокруг пальца. И потому – бунт – это крайнее средство, когда иного пути нет.
– Значит, народ не желает революций? – Зло прищурилась мать и закурила. – По-моему, вы не отдаете себе отчета
– Господи, о чем вы толкуете. – Окте, наконец, удалось ворваться в этот опасный разговор, больше похожий на поединок. Она подбежала к матери, дернула за рукав. – Ведь Илью спасать нужно. Спасать. А вы здесь турусы на колесах развели.
– Прости, дочь, – с плохо затаенной ненавистью отрезала Елизавета Александровна, – тот, кто садится в дырявую лодку и пускается в путь – должен рассчитывать только на свои силы. Тем более, – она повернулась к Илье и резко отчеканила, – что путь ваш считаю неверным и гибельным. Пока не поздно, опомнитесь. А ты, – бросила она Окте, – идешь на поводу. Ты ослеплена.
Когда мать ушла, они долго сидели молча. Потом Октя подошла, села к Илье на колени. Он обнял ее, притянул к себе. Неожиданно передразнил мать: «Ты ослеплена, дочь моя!». И это вышло так похоже, что они оба рассмеялись.
И уже в постели, крепко прижимая к себе Октю, шепнул ей на ухо: «Ты ослеплена, дочь моя!». Они расхохотались. Так и уснули с улыбкой на губах.
В полночь проснулись. Одновременно, по команде Ильи, повернулись на другой бок и опять рассмеялись. Кушетка была такая узкая, что они помещались на ней только лежа на боку и тесно прижавшись друг к другу. Жизнь в это мгновение показалась ей простой, ясной и такой легкой, как птичье перышко.
– Слушай, Илья, черт с ними, согласись. Может, ты правда куда-то не туда залез, – просительно шептала она, все теснее прижимаясь к нему, – ведь тебя никто не понимает, даже мать.
– Какая же ты все-таки у меня, – внезапно с горечью пробормотал Илья, – сущее дитя! И это во всем. Во всем, – и снял руку с ее плеча.
Он долго молчал. Так долго, что подумала: «Опять уснул». Ей стало обидно, но она пересилила себя:
– Давай заведем ребеночка, после этого, говорят, женщина становится страстной. – В ту пору, думая о его прошлой жизни, она втихомолку страдала: «Ведь были у него до меня женщины. Конечно, были. Горячие, пылкие, не то что я, ледышка».
Он тихо рассмеялся, дунул ей в ухо. Его ладонь заскользила по груди, животу – к тому потаенному, где была вся сладость и дрожь: «Я не об этом». И снова рука скользнула по телу. Но теперь вверх, к плечам, шее. «А об этом, – легонько постучал по ее затылку и прошептал ласково, – ты – моя спящая принцесса в заколдованном царстве».
На следующий день состоялся генеральный разнос. Нависла угроза исключения. Казалось, будто на них неотвратимо движется оползень. И уже не укрыться, не спастись. А тут еще женские неполадки. Отгоняла от себя тревожные мысли. Ждала. Через две недели тетя Женя, как бдительный барабанщик, забила тревогу: «Октя, не скрывай! Я знаю, что у тебя не все ладно». Оказывается, каждый месяц пристально следила за ее здоровьем.
Металась, бегала к врачу, парилась, пила хину – все закрутилось, как в бешеной карусели. Илья играл желваками:
– Прекрати! Давай распишемся. Родишь.
– А твоя учеба?
– Плевать, уйду, пойду работать. Меня все равно не сегодня-завтра выпрут. Да и не учеба это, а школярство чистой воды. Мне нужно другое.
– Что? Что? – В страхе спрашивала она, заглядывая ему в глаза. Он шутливо нахлобучивал ей на уши берет.
– Ты еще маленькая, тебе этого не понять. – Но иногда шептал с дикой тоской в голосе, – Ты моя последняя зацепка! Мне нужна семья, дети. Много детей. Чтобы я понимал, во имя чего живу! Чтобы работал для вас, не разгибая спины. Тогда не останется времени ни на что другое, и все страшные мысли сгинут сами по себе. Уедем. Уедем отсюда в какую-нибудь глухую деревню. И все забудется.