В поисках утраченного героя
Шрифт:
Она ответила в тот же вечер, когда я уже собирался идти спать. Сперва это не показалось мне странным: корректура двадцати страничек не должна занимать много времени, даже если они изобилуют ошибками. Я же писал довольно грамотно, если закрыть глаза на некоторые хронические проблемы с синтаксисом. Странности начались, когда я открыл исправленный файл. Да-да, открыл, хотя еще несколько часов назад твердо намеревался не совершать подобной ошибки. Почему же все-таки?..
Да потому, что не открыть его было бы натуральным свинством — вот почему! В сопроводительном письме госпожа Малевич давала детальные пояснения проделанной работе. По ее словам, следовало провести
«Что же касается фрагментов второго рода, — писала она далее, — то я позволила себе выделить их желтым и сопроводить при этом подробными комментариями. С их помощью Вы можете сами решить, какой именно смысловой трактовке соответствуют эти грамматические конструкции. И еще одно: мне бы очень хотелось увидеть результаты Вашей окончательной правки — просто для того, чтобы понять, насколько они совпадают или, наоборот, противоречат моим собственным догадкам. Пожалуйста, не отказывайте мне в этом удовольствии…»
Ну, и мог ли я после этого не открыть файл? Как ни крути, а пожилой уважаемый человек оказал мне услугу, причем — в высшей степени квалифицированную, редкую по нынешним временам — и сделал это абсолютно бесплатно, не требуя ничего взамен. А что услуга эта не слишком-то мне и требовалась, даже наоборот, в некотором роде противоречила моим планам — так это ведь мои личные тараканы, проблемы и синдромы, госпожи Елены Малевич совсем не касающиеся… Я представил себе, как маленькая, высохшая старушенция сидит перед компьютером — наверняка принадлежащим не ей, а внуку, — сидит, выдержав нешуточный бой за одно лишь право подойти к клавиатуре, — сидит и, мелко тряся седенькой головой, правит мой чертов текст… Имел ли я право отказать ей в испрошенном удовольствии, отделаться надменным «спасибо», а то и вовсе оставить без ответа?!
И я потянулся к мышке, гоня от себя неприятную мысль о том, что ящики Пандоры не исчезают, а всего лишь приобретают новые наименования — например, «файл».
О, там было на что посмотреть! Нет, меня удивило даже не обилие голубого — хотя я никогда не предполагал, что могу совершить такое количество ошибок, квалифицированных госпожой Малевич как «очевидные». Поражало другое: то, с какой тщательностью и вниманием она отнеслась к так называемым «сомнительным» местам. Каждая такая фраза была снабжена подробнейшим комментарием, включающим примеры из классиков и ссылки на интернетовские грамматические сайты. Набранные мелким шрифтом, эти комментарии превышали объем исходного текста едва ли не втрое!
Этот гигантский труд не мог быть проделан в течение двух-трех часов. Госпожа Малевич корпела над моей рукописью сутки, если не больше. Не знаю, трясла ли она при этом седенькой головой, но то, что работа над текстом началась еще до моего разрешения, не подлежало никакому сомнению. Что ж, ладно… взялся за гуж…
Я благоразумно отложил правку на завтрашнее утро и не ошибся. Грамматические хитросплетения требовали свежей головы, хотя корректор и постаралась разжевать для меня смысл каждого варианта. Закончить удалось лишь после полудня; я откинулся на спинку кресла и еще раз пролистал текст. Что и говорить, теперь он выглядел иначе: в его облике появилось некоторое щегольство, и это, возможно, даже радовало глаз. А может, и не радовало — черт его знает…
Меня вдруг одолела зевота — правка вышла не только долгой, но и утомительной. Так вот, зевая,
6
Старик Коган встретил мое возвращение необычно. Вместо того чтобы, как всегда, буркнуть что-то неразборчивое и сразу повернуться спиной, он пристально оглядел меня и проскрипел, покачивая головой:
— Хорошо выглядите…
На его языке это должно было означать крайнюю степень приветливости. Впрочем, уже на лестнице, следуя за стариком в комнатку на втором этаже, я осознал, что скорее всего мой клиент хотел выразить таким образом сомнение в том, что я действительно болел, а не, напротив, злостно симулировал. Эта догадка подтвердилась немедленно после того, как мы заняли свои привычные места — он в кресле, я — на неудобном стуле напротив окна.
— Мне вот с семи лет никто не позволял симулировать, — сказал старик, дернув уголком толстогубого рта. — Наказывали так, что потом уже не хотелось…
Я не стал вступать в бессмысленный спор — зачем? Опыт общения с Коганом учил, что нужно как можно быстрее поставить его на накатанные рельсы воспоминаний, а там уж клиент плавно пер вперед сам по себе, не слишком обращая внимания на меня, слушателя. Поэтому я немедленно построил вопрос-стрелку, плавно переключающий разговор на магистральный путь.
— Неужели Гусарова вас наказывала, Эмиль Иосифович?
— При чем тут Гусарова? — он недоуменно взглянул на меня. — Я пробыл у Анны Петровны всего несколько месяцев. Затем меня забрали.
— Забрали? Куда? Кто?
— Куда… кто… — раздраженно фыркнул старик. — Похоже, вы и вправду болели — как с луны свалились. Мне нужно, чтоб вы поняли. Кто тогда забирал? — Вот они и забрали.
Коган неестественно распрямился и произнес четкой скороговоркой, глядя мимо меня, словно рядом за столом сидел еще и какой-то другой, одному лишь старику видимый собеседник, принципиально воспринимающий лишь такие рубленые канцелярские обороты:
— Как ЧСИРа — члена семьи изменников Родины. По достижении школьного возраста. С определением в исправительный интернат-детприемник. Имени вождя германского пролетариата товарища Августа Бебеля.
Похоже, мой невидимый сосед по столу остался доволен, потому что старик Коган снова обмяк в кресле и после небольшой паузы продолжил свое повествование. Я вздохнул с облегчением: стрелка переключилась, поезд вышел на очередной длиннющий перегон и теперь почешет без остановок. А значит, можно расслабиться и потихоньку думать о своем, не обращая внимания на занудный стариковский бубнеж. Что я и сделал.
Но ненадолго — уж больно странные вещи пришлось мне услышать на этот раз. Жизнь осиротевшего ребенка в детдоме ужасна по определению. Особенно это касается детей, разом выхваченных из счастливого семейного бытия, как из теплого пухового одеяла — голышом в мерзлую слякотную лужу. Еще недавно они были объектом всеобщего обожания — центром, вокруг которого, как в галактических молочных системах вращались, истекая любовью и лаской, теплые мамы, надежные папы и бесконечно добрые бабушки. И вдруг — нет никого, лишь вселенское одиночество, заброшенность, ничтожество. Вчера ты представлял собой главную мировую ценность: требовал, капризничал, падал, добиваясь своего, на пол, закатывал истерику, и все домашние хлопотливо сбегались поднимать и успокаивать. Сегодня падать нельзя: сбегаются не поднять и успокоить, а избить ногами, затоптать насмерть.