В полночь упадет звезда
Шрифт:
Может, хоть Перун ее поймет? Ему ведь тоже случается молнии ронять куда попало от яростного изнеможения, оттого и мужика в Глушице убило – а он разве что Перуну сделал? Но богу виру не присудишь…
Начали разбирать. Первым Селила, отец Нечая, рассказал, как ночью паробки прибежали к нему с вестью, что его сын убит в Волчьем Яру. Как утром он взял лошадь и поехал за телом, как дед Будняк подтвердил ему имя виновной. Потом подозвали Ракитана и велели рассказать, что он об этом знает, но он мог только пересказать услышанное от Почая, которого дед Будняк на заре уведомил первым. Спросили Голованиху, как все вышло, но та больше жаловалась и плакалась на свою вдовью долю. На вопрос, с чего вышла драка, кто первый начал, мямлила что-то, как «молодежь шутила меж собою, как оно водится».
– Вот это чья шутка? – дед Будняк поднял деревянный уд. – Видала такое?
Несмотря на горестный повод разбирательства, со всех сторон послышались сдавленные смешки. «Давненько не видала – не узнает», – вполголоса бросил кто-то.
– Это кто к тебе в избу принес?
– Паробки принесли, – вспомнил Голованиха.
– А для чего?
– Горыньке подали…
В толпе опять засмеялись.
– Кто подал?
– Да эти вот… То ли тот, которого она… то ли другой с ним был.
– И дальше что?
– Она… осерчала.
– Я тоже сейчас осерчал, – Почай нахмурился. – К девке не сватались, на посад не сажали [17] , по рукам не били мы с конетопскими, волос не чесали – а уды подносят? Видел бы я – такого бы леща сам отвесил, чтоб до завтра в голове звенело!
– Так на то и павечерницы – шутит молодежь, – вступились за своих конетопские.
– За такие шутки уши обрывают.
– Дальше-то что было? – спросил Деногость, конетопский старейшина, у Голованихи. – Дайте бабе толком рассказать!
17
Сажать на посад – основная часть свадебного обряда, соединяющего жениха с невестой.
Но Голованиха не хотела ничего рассказывать толком, а хотела, чтобы ее отпустили восвояси.
– Ну, девки смеяться стали, дескать, Нечай к Горыне сватается. Сейчас, дескать, она ему полное веретено напрядет…
– И что – она его этим удом по лбу не огрела? – спросил Будняк.
– Не было такого. Она ж… смирная.
В толпе опять зашумели. Все помнили, что «смирную» деву сюда привели за убийство, но если за поднесенный уд она в драку не полезла, тогда как же?
– А дальше что?
– Нечай стал отвечать, мол, не женюсь я на тебе, тебя мать от навцов родила… Тут она его взяла за ворот да из избы вон выкинула.
– Прямо так выкинула?
– Через дверь.
– И как же он убился?
На этот вопрос Голованиха не хотела отвечать, а вместо этого опять заплакала.
– Я вдова одинокая, ни детушек нету, ни брата, ни братанича, ни свекра, ни деверя, порадеть обо мне некому, все сама, все сама, и на реку по воду сама, и в лес по дрова сама, изломаешься вся, домой едва добредешь, а кто же знать мог, что такая беда приключится…
Устав от ее бормотания, Деногость и Почай позвали Хотима. Ему задавали почти те же вопросы и от него узнали, что Нечай убился об корягу, лежавшую за порогом в снегу. Его спросили, не говорила ли, дескать, Горыня, что сейчас его убьет, Хотим сказал «нет», Светляк сказал «да», но волчеярские девки возразили, что Горыня отвечала только про их корешки, которыми мышей пугать…
Наконец дошло дело до Горыни. Когда она встала под дубом и положила руку на его холодную кору, у многих дрогнуло сердце: грустная девушка огромного роста казалась сродни дубу, такому же могучему и молчаливому, опоре земного мира, способному служить дорогой на тот свет.
– За что ты на парня-то осерчала? – спросил ее Почай. – Расскажи людям. Не бойся, говори как есть. Мы чай не волки, не съедим.
В голосе его прозвучало сочувствие – все уже поняли, как складывалось дело. Срамной уд парни заранее вырезали еще в дома, в Конетопе; первым это придумал не то Нечай, не то Светляк, этого и сам уцелевший шутник не помнил. Но людям уже стало ясно, что смирная девка разозлилась не без причины и паробки сами вздумали поиграть с огнем. «Был бы вместо нее парень, такой же здоровенный, хрена с два кто-то стал бы ему такие шутки шутить, – говорил Будняк. – Понимали б, что одним пальцем зашибет. А девка, думали, безответная… Привыкли над нею измываться-то…»
– Он мою мать поносил, – неохотно ответила Горыня; про уд ей не хотелось упоминать. – И меня.
– Как поносил?
– Что она… по жальнику гуляла и навца повстречала. И что это я виновата, что она родами умерла.
– И чего ты с ним сотворить хотела?
– Выкинуть его вон. Чтобы замолчал и мою мать не срамил понапрасну.
– Об корягу головой?
– Я не знала про корягу. Ее под снегом и видно не было.
Другие девушки насчет коряги ничего внятного сказать не могли: собирались уже в густых сумерках, и коряга никому на глаза не попалась.
– Это еще выспросить надо, кто парня научил про мою дочь болтать непотребное! – сердито встряла бабка Оздрава. – Уж сколько лет вракают про навца! Не ходила моя Медова на жальник, кроме Весенних Дедов или если помрет у нас кто!
– Так ваши же и вракали! – ответила ей сестра Нечаевой матери. – Ваши же и болтали, им, чай, лучше было знать!
– Был бы у меня зять побойчее, давно бы за бесчестье спросил с тех, кто эти враки вредоумные по свету разносил! А то трепали языками, вот и дотрепались до беды!
Вступили в спор и другие бабы, и Почай с трудом унял шум, отогнав лишних подальше.
Старики под дубом принялись совещаться.
– Вот что мы решили, – объявил Деногость, когда все уже порядком замерзли и мечтали поскорее домой, к теплой печке. – Головное дело случилось, хоть и без намерения. За отрока надо виры взять десять гривен серебра…
– Мать-земля! – не удержался от вопля Ракитан и вцепился в волосы под шапкой.
– Но раз уж парень сам был виноват, то уменьшить на треть, – утешил его Деногость. – Семь гривен взять. А не хочет Ракитан платить – изгнать из Лужской волости. Потому как иначе за нами право на месть покон оставляет…