Шрифт:
Александр Альфредович БЕК
В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС
Рассказ
Комиссар Талгарского полка Иван Алексеевич Костромин придерживался правила: никогда не брать на нестроевые должности людей, которые не побывали под огнем.
Однажды ему пришлось нарушить это правило.
После беседы с пополнением, которому завтра предстояло идти в первый бой, Костромин подозвал одного из прибывших. Это был, как узнал Костромин, знакомясь с бойцами, комсомолец Щупленков, недавно окончивший десятилетку.
К комиссару подошел голубоглазый парень, взял
Впрочем, сегодня все было ему не по душе. Донимала тупая, ноющая боль в ноге. Костромин любил быть всегда подтянутым, даже чуть щеголеватым, старался, чтобы в любых условиях, пусть в распутицу, в слякоть, его высокие хромовые сапоги блестели, но сейчас... Сейчас лишь одну ногу туго облегал сапог, а другая, забинтованная, обутая в опорок, толстая от ваты, тяжелая, словно колода, мешала ему двигаться.
Разговаривая с прибывшими молодыми бойцами, Костромин опирался на суковатую, очищенную от коры палку, заменявшую ему костыль. "Пойду-ка в роты, - подумал он.
– Там, кстати, можно и писаря подобрать". Он хмуро взглянул на Щупленкова и переступил забинтованной ногой. Поморщившись, подумал: "Придется посидеть еще денек-другой. Вот уж не вовремя".
– Стрелять-то из нее умеете?
– спросил он, глядя на винтовку.
– Стреляю на "отлично", товарищ комиссар.
Костромин покосился. Солдат стоял вытянувшись и глядя прямо в лицо комиссару, как положено стоять и глядеть по уставу.
– Десятилетку с какими отметками закончили?
– Тоже на "отлично", товарищ комиссар.
"Пай-мальчик", - подумал Костромин.
– С ребятами в школе дрались?
Он решил, если парень ответит "нет", вопрос будет решен - такого не надо брать. Но Щупленков, запнувшись, сказал:
– Приходилось...
– А разве отличнику и комсомольцу драться полагается?
Щупленков промолчал. Молчал и Костромин. Шапка комиссара была надета немного набекрень, что очень шло к его чуть озорному лицу. Ветер трепал русые волосы, выбившиеся из-под шапки, которые даже на вид казались мягкими.
– Ну вот что, Щупленков, - сказал наконец он, - пойдете сейчас со мной. Будете работать писарем.
Во взгляде Щупленкова мелькнуло облегчение, лицо стало менее напряженным, и Костромин выругал себя: "Черт возьми, кажется, зря... Может, обойтись как-нибудь?"
Но обойтись было невозможно. Осколками авиационной бомбы третьего дня ранило двух писарей. От этой же проклятой бомбы пострадал и комиссар.
В блиндаж, где помещался командный пункт полка, они вошли втроем: Костромин, Щупленков и Ермолюк - политрук, прибывший с пополнением, пожилой, грузноватый человек в очках.
Сев на широкий дощатый помост, щедро устланный ветками ели, Костромин с усилием положил на этот настил неповоротливую, забинтованную ногу и продолжал разговор с политруком.
– Всегда ищите, выделяйте лучших, - наставлял комиссар.
– Поднимайте их, показывайте их всем. Не только проповедуйте мужество, но и заражайте мужеством.
Ермолюк смущенно улыбался. Ему, впервые попавшему на фронт, пока очень смутно представлялось, каким образом он, неловкий, близорукий человек, будет заражать мужеством. Поняв смущение Ермолюка, Костромин сказал:
– Запомните, дорогой Ермолюк: не тот герой, кто не боится и идет, а тот герой, кто боится, но идет.
Щупленков стоял неподалеку. Горевшая без стекла керосиновая лампа едва освещала его.
– Заявления в партию есть?
– спросил Костромин другим тоном.
Ермолюк ответил, что несколько человек хотели вступить в партию, но у них пока нет рекомендаций.
– Передайте им, - сказал Костромин, - что завтрашний бой будет для них рекомендацией. На фронте человек проверяется в бою. Так и скажите каждому, обязательно лично каждому, и обязательно при всех. Как их фамилии?
Он достал карандаш и записную книжку. Ермолюк перечислил несколько фамилий, потом взглянул на Щупленкова:
– И он тоже... Щупленков, ведь ты хотел подавать в партию?
– Да... Хотел...
Костромин посмотрел на Щупленкова, но лицо комсомольца было скрыто в полутьме.
Отпустив Ермолюка, Костромин усадил нового писаря за стол, поближе к лампе. Голубые глаза юноши были серьезны. "Чего я? Хорошие глаза", подумал Костромин.
Он придвинул койку, перелистал записную книжку и сказал:
– Черт возьми, сколько накопилось! Сделаем сначала, Щупленков, самое главное. Пишите: "Сводка Информбюро Талгарского полка".
Стараясь устроиться поудобнее, Костромин подгреб еще хвои под забинтованную ногу и привалился спиной к бревенчатой стенке блиндажа. Сняв шапку, ероша русые густые волосы, комиссар стал диктовать. Впрочем, слово "диктовать" здесь не вполне уместно. Он сам сразу сказал это писарю:
– Вы не старайтесь все записывать. Главное, поймите. Сейчас делайте пометки. Потом обработаете и принесете мне.
– И добавил не без тщеславия: - Если ко мне писарь попадает, знаете, кем он у меня становится? Писателем!
В блиндаже продолжалась обычная фронтовая жизнь: у телефонов сидели дежурные связисты: командир полка работал над подготовкой завтрашнего боя, разговаривая по телефону или вызывая нужных людей. Во всем этом принимал участие Костромин; он бегло расспрашивал, распоряжался, но, положив трубку, неизменно поворачивался к писарю, возвращался к делу, которое тоже было подготовкой к бою.
Костромину исполнилось недавно тридцать лет. Даже сегодня, когда мучила ноющая, распухшая нога, державшая его словно на приколе, чувствовалось по голосу, по жестам, по блеску глаз, что он живет в полную силу. Костромин любил говорить, что методика работы комиссара, или, как он выражался, методика воспитания мужества, не записана нигде. Эту методику он не только досконально знал, но и творил. Он считал, что комиссар, как и стрелок, должен мастерски владеть своим оружием и непрерывно совершенствовать мастерство.