В предверии судьбы. Сопротивление интеллигенции
Шрифт:
Наконец, собрание Григорьянца – одно из самых открытых в России. Сергей Иванович любит показывать свою коллекцию, правда, только в том случае, если видит у гостя искренний интерес. Каждая новая покупка – повод поделиться своим открытием. Внимательно слушая других, он непременно вовлекает собеседника в дискуссию даже если кажется, что он категорически не принимает вашу точку зрения, это не вполне так. Через какое-то время он вернется к разговору и вполне вероятно, с вами согласится. Любая коллекция – это живой организм. Меняются со временем оценки тех или иных явлений, возникают новые атрибуции и датировки.
Григорьянц щедро предоставляет работы на многочисленные выставки, невзирая на хлопоты и бюрократию, связанные с современным выставочным процессом. Последние десять лет он всеми доступными средствами описывает и публикует свою коллекцию. Очень горько сознавать, что в сегодняшней России у такой коллекции почти нет шансов сохраниться целостной.
Глава I
Родные
Как
В детстве и в ранней молодости я носил фамилию матери и деда по материнской линии – Шенберг. В юности выбрал фамилию отца – Григорьянц. И выгляжу я соответственно: в Армении и в России во мне видят армянина, а во Франции – араба. Несмотря на запутанную многонациональную родословную я вырос не просто в русской, но отчасти даже в патриархальной по советским меркам семье. Я рос с матерью – Верой Сергеевной Шенберг – и бабушкой – Елизаветой Константиновной, урожденной Перевозниковой. Ни отца своего – адвоката Ивана Аркадьевича (Ованеса Агабеговича) Григорьянца, ни семьи его я никогда не видел. Моя мать недолго была замужем – Иван Аркадьевич переехал вместе с ней в Киев из Кисловодска, курортное увлечение прошло, отец плохо уживался с моей бабушкой, хотя, кажется, сдержанно относился к советским властям. Моей матери он объяснял, что в милицию берут только «исправившихся уголовников». По рассказу матери, он пришел в родильный дом за неделю до моего рождения, был в несколько декоративном ужасе от того, что на матери нет никаких драгоценностей, и пытался надеть ей на руку свои золотые часы «Омега», но, не добившись успеха, уехал в командировку во Львов, где и встретил начало войны. Мать всегда говорила, что он «пропал без вести» – такая формула была распространена в послевоенные годы (но относилась только к участникам боев). Я этого в детстве не понимал и писал так во всех анкетах. Потом выяснилось, что выбравшийся из Львова отец тайком меня разыскивал. У матери в документах после ее смерти я обнаружил запрос в адресный стол – адрес отца был, но никакой переписки, по-видимому, не было. Кроме того, я знаю, что за полгода до моего рождения родители уже были в разводе. У них было слишком мало общего. Мама была человеком мягко высокомерным и, конечно, европейским, отец, судя по рассказам, – по-восточному горделив. Позже мне стали известны подробности. Мама мельком когда-то сказала:
– Захотел бы, сам приехал.
Еще с юности среди ее знакомых и знакомых тети был армянин Мара Маркарян. Человек он, по-видимому, был очень хороший, принципиальный даже в страшное время. Он работал главным технологом на Дарницком мясоперерабатывающем заводе. Со своим приятелем и моим дядюшкой, Юрием Николаевичем Дягтеревым (внуком Трифона Перевозникова), перестал здороваться после того, как тот печатно – в «Вечерней Москве» – отказался от своей матери ради поступления в институт. Помню, примерно в пятьдесят третьем году я играл с ребятами между нашими домами, под каштанами, вдруг ка кой-то очень черный человек, не помню, была ли у него небольшая бородка или он был просто заросшим, остановился и позвал: «Саркис».
Я такого имени никогда не слышал, но черный человек со свертком (в нем оказался кусок окорока, небывалое в то время угощение) явно обращался ко мне. Я подошел к нему, и мы вдвоем пошли к нам домой. По дороге, до разговора с мамой и бабушкой, он мне сказал:
– Твой отец – Ованес, живет в Баку, улица Нагорная, 23.
Не знаю, о чем они говорили, но больше он к нам не приходил, хотя мама несколько раз о нем упоминала и всегда с уважением и большой теплотой.
Я запомнил все, что он сказал, но маму больше ни о чем не спросил. На меня от Мары пахнуло таким странным, непохожим и непонятным ароматом Востока – Саркис, Ованес… Но даже когда я лет через пять размышлял о поступлении в Ереванский университет, я совершенно не думал об отце, да и он, по-видимому, не так уж много думал обо мне, хотя, как рассказывали соседи, в конце войны приходил в институтскую усадьбу, разыскивал нас, но мы с мамой и бабушкой еще не вернулись из эвакуации.
Единственное, что меня по-настоящему гнетет, это то, что гораздо позже, во времена «Гласности», когда мы много занимались делами Кавказа, я бывал в Ереване, а однажды и в Степанакерте – в Нагорном Карабахе, когда начались новые армянские погромы, – в это время я даже не вспомнил об отце, хотя занимался делами многих армян, бежавших из Баку, помогал им получить визы в США и вообще как-то устроиться. Отец, живя с семьей в Баку (их дом в Кисловодске во время войны сгорел, и они переехали), мог нуждаться в моей помощи, и я реально мог ему помочь. Но я не вспомнил о нем. Впрочем, в эти годы, после тюрьмы [1] я вообще очень мало думал о родных, и долг перед отцом – не единственный.
1
В 1975 году С. И. Григорьянц был арестован КГБ и приговорен к пяти годам заключения за антисоветскую агитацию и пропаганду. Ред.
Таким образом, две известные мне семьи были родственниками моей матери по ее отцу – Сергею Павловичу Шенбергу, профессору Киевского политехнического института, умершему от опухоли головного мозга в начале 1936 года, и ее матери – моей бабушки. В этих семьях я и провел все свое детство.
Ближе была семья бабушки. Ее отец – Константин Иванович Перевозников, родом из Воронежа, где мой прапрадед в первой половине XIX века, кажется, был директором гимназии и владел неподалеку от города небольшим поместьем. По семейному преданию, поместье и сама фамилия были пожалованы его предкам Тушинским вором за спасение и перевоз его через Оку. Как известно, «Смутное время» завершилось сохранением всего полученного и от Шуйского, и от Лжедмитрия, и от Тушинского вора. У прапрадеда Ивана Перевозникова было две жены и то ли двадцать один, то ли двадцать два ребенка. Первая его жена умерла, по-видимому, измученная бесконечными родами, о второй известно, что она была полька, из старинного польского рода. Поместье по ее настоянию было отдано в приданое одной из дочерей, вышедшей замуж за директора государственного казначейства Ивана Павловича Шипова, чья подпись была на всех русских ассигнациях. После революции и их бегства в эмиграцию комнату из его огромной квартиры на Скатертном в Москве получил отец Синявского, я бывал там у Андрея Донатовича.
Детей у Ивана Перевозникова было так много и разница в возрасте у них так велика, что они были даже мало знакомы друг с другом. Мой прадед, Константин Иванович, поддерживал близкие отношения только со своим братом Александром – генералом, заведовавшим медслужбой в Тифлисе.
Биография прадеда для меня открывается событиями конца 1870-х годов, когда в только что завоеванный Ташкент Константин Иванович был сослан за корреспонденции, кажется, в «Биржевой газете» о казнокрадстве российских интендантов, о картонных подошвах на солдатских сапогах сражавшихся под Шипкой и Плевной. В Русско-турецкой войне прадед участвовал в качестве добровольца, еще не закончив учебу в Петербургском университете. У меня от одной из бабушек уцелел, вероятно, работы Поленова его карандашный портрет на турецкой войне, с винтовкой и в болгарской шапочке.
В Ташкенте Константин Иванович, как и его отец, сперва преподавал в открытой там русской гимназии, потом, по-видимому, стал инспектором всех народных училищ Туркестанского края. Во всяком случае в Тифлисе, куда ему удалось добиться перевода, он уже был в этой должности для всего Закавказья.
В 1879 году он женился на еще не достигшей шестнадцати лет Любови Ивановне Булгаковой, для чего пришлось получить в Петербурге разрешение Святейшего Синода (это было связано с невозможностью из-за ее беременности отложить на пару месяцев свадьбу до завершения Великого поста, во время которого свадьбы были запрещены). Две старшие сестры моей прабабки, Вера и Надежда, были (не знаю, как это распределялось по годам) замужем дважды, обе они похоронили первых мужей и вполне удачно вышли замуж повторно. Первый муж одной из них был богатейший прасол, владевший миллионными стадами в южных степях, но заразился сифилисом и умер. Его место занял ташкентский губернатор Дмитровский. У другой сестры первым мужем был местный чиновник по фамилии Кандыба, дед которого якобы учился в лицее с Пушкиным, но в известном апокрифе его называют офицером. Есть семейная легенда о том, как этот дед, не читая его, как и многие другие юношеские знакомые поэта, поспорил с Пушкиным о том, что он не ко всякому слову сможет найти рифму и предложил:
– Рыба не рак, – на что тут же получил:
– Кандыба – дурак.
Растерянный, он попробовал перевернуть присказку:
– Рак не рыба, – тут же последовало:
– Дурак Кандыба.
По неизвестным мне причинам внук его в Ташкенте сошел с ума и несколько лет подряд все повторял:
«Рак не рыба – дурак Кандыба, рыба не рак – Кандыба дурак».
Незадолго до смерти он – безумный – заставил жену поклясться перед образами, что она больше не выйдет замуж, но меньше чем через год, по благословению архиерея, она обвенчалась с генералом свиты его императорского величества, наместником на Памире Арсеньевым, казачьим генералом, который, кстати говоря, при разделе Кавказа, получил поместье вблизи Нового Афона, ничего там не построил, но вел археологические раскопки. С находок его экспедиций начались археологические коллекции в нашей семье.