В пустыне волн и небес
Шрифт:
Сузуки всю ночь оставался возле меня. Утром во мне шевельнулось слабое чувство юмора и я стал задавать вопросы. Да и голос захотелось проверить.
– Сузуки, мои глаза - что у меня с глазами?
– Доктор говорит, он думает, ты их сохранил.
Я подошел к единственному вопросу, имевшему для меня в тот момент значение.
– Сузуки, я теперь евнух?
– Доктор говорит, он думает, ты сохранил все.
Это был один из величайших моментов в моей жизни. После такого известия я захотел поскорее встать на ноги и был готов приложить к этому все усилия. Но прежде мне не терпелось узнать, что произошло, ведь до сих пор я не имел абсолютно никакого понятия о том, что врезалось в меня или во что врезался я.
А произошло вот что. Между самой высокой точкой скалистой гряды внешнего края бухты и вершиной холма, под которым располагался городок, были натянуты семь стальных телефонных проводов. Расстояние между опорами было большим - около полумили. При быстром полете практически невозможно заметить провода в воздухе, особенно когда летишь прямо на них, если не знаешь об опорах, не видишь их и не соотносишь с ними возможное направление линии. Никакой предварительной информации об этих проводах я не имел и не мог подумать, что провода идут прямо над бухтой и на такой высоте. Я налетел на них. Они остановили мой гидроплан на полном ходу и отбросили его назад. Одна или несколько стоек, держащих поплавки, были перерезаны. Провода зацепились за обломки, натянулись, а потом, как спущенная тетива лука, вернулись в прежнее положение и катапультировали гидроплан вперед. При этом провода перерезали все стойки и распорки одного из поплавков, и они посыпались вниз. Думаю, это произошло в тот момент, когда гидроплан, брошенный вперед, опять застыл в воздухе. Потом он перевернулся и камнем пошел к земле. Я к тому времени был уже, вероятно, сильно контужен. Не знаю, удалось ли мне хоть как-то отклонить гидроплан к воде, но он действительно отклонился и врезался в выложенный камнем пологий берег бухты.
С земли все это, надо полагать, представляло собой фантастическое зрелище: гидроплан останавливается в воздухе, отлетает назад, затем вперед, рассыпается на части и падает на землю. Я мог только сожалеть, что мне не довелось увидеть все это самому. Мне очень хотелось знать, как долго это продолжалось, - я помнил картины, мелькавшие у меня перед глазами, помнил свои чувства и мысли, проносившиеся в мозгу.
Сузуки изложил происшедшее следующим образом:
– Тебе удивительно повезло. Никто не понимает. Все кинулись вытаскивать тебя, пока не взорвалось. Все думали, ты мертвый. Все страшно удивились, что ты еще живой. Страшное зрелище. Я просто больной. Все-все очень тебя жалко. Все-все молят Бога за тебя. Доктор думал, ты не будешь жить десять-двадцать минут.
Меня отвезли в Шингу, в больницу доктора Хама, в 10 милях от Катсууры. . Сузуки продолжал:
– Все молодые люди несли тебя на поезд, очень осторожно. Они держали тебя все время, как поезд шел, целый час.
Все случилось почти как в том кошмаре, который посещал меня, наверное, раз пятьдесят: я лечу - и вдруг в глазах у меня темнеет, и я жду неминуемой катастрофы.
Хотя удар о землю был страшным и я насчитал 13 переломов и ран, серьезных увечий не получил. Такие веши,. как сломанная рука или раздавленная лодыжка, можно считать неприятностями малого масштаба. Худшим, что произошло, я считаю повреждение спины. Доктор как-то не обратил на это внимания - возможно, по причине языковых трудностей. Только по прошествии 10 лет я полностью избавился от болей в спине. А вообще Хама оказался блестящим врачом. На ноге у меня была рваная рана длиною в фут. Доктор обрабатывал ее какой-то мазью, и она зажила поразительно быстро.
Иноземные обычаи, надо сказать, бывают таковы, что их трудно выносить. Иногда я опасался, что доброта японцев доведет меня до умопомешательства. Они страшно переживали случившееся, проявляли чрезвычайное сочувствие к иностранному человеку-птице, попавшему в беду. Навещали меня тысячами, шли ко мне из ближних мест и из далеких. Целыми днями нескончаемыми вереницами проходили мимо моей койки, облаченные в связи с печальным случаем в черные кимоно, поверх которых на двух черных лямках висели странные черные юбки. Иногда, очнувшись от невольного забытья, я видел., как они в своих черных шелковых чулках с раздельным большим пальцем стоят в дверях или в ногах койки и молча кланяются или негромко шипят, втягивая воздух. У них всегда были веера, а соломенные шляпы они оставляли снаружи.
Если Сузуки был здесь, он представлял мне посетителей:
– Это вот директор фабрики в Катсууре, где делают лед; Они молятся Богу за тебя и присылают тебе лед каждый день.
Действительно, каждое утро прибывал блок льда весом 2 центнера, иногда с запиской на японском языке, а иногда с вмороженными в него цветами, камышами или рыбой. Когда бывала рыба, я терпеливо ждал, пока лед растает, каждый раз надеясь, что рыба оживет. Но она никогда не оживала.
– А это вот леди, у нее отель как раз рядом, где ты упал.
– Скажи ей, что в следующий раз я постараюсь изобразить свое появление так, чтобы не устраивать беспорядка у нее под окнами.
Подобные шуточки неизменно вызывали взрыв хохота.
– А это вот священник. Он молится Богу, чтобы тебе скоро стало хорошо.
Многие приносили мне подарки: фрукты, веера, куклы, фотографии, саке. Я всегда старался сказать что-нибудь в благодарность, но иногда, должен с сожалением признаться, мною овладевала дикая, непонятная, безумная ярость. В такие моменты я чувствовал, что меня пытают. Присутствие кого-либо давило страшной тяжестью. По нервам пробегал бешеный разряд, и я боялся, что взорвусь жестокой грубостью. Я просил: "Скажите им, чтобы ушли. Я устал, мне надо спать". Я знал, что некоторых это глубоко обижало. Японцам не дано понять, что человек может разнервничаться до безумия, стать настоящим психом. У меня нервы в самом деле расшатались до предела. Я покрывался потом и впадал в агонию, если сестра, перебинтовывая мои раны, неловко задевала хоть один волосок. Я не хотел, чтобы кто-либо присутствовал при этих перевязках, и просил всех уйти. Это их тоже обижало. Некоторые мои раны были на интересных местах, и я вначале смущался, когда женщины и молодые девушки стояли и наблюдали за процедурой. Со временем и к этому привык, как привык к другим японским обычаям, а также к японской еде.
Впрочем, была одна особа, которую я всегда встречал с радостью. Проповедница синтоизма, может быть, миссионерка - так я считал, потому что она оставила мне трактат синто на английском языке под названием "Зарубежные миссии". Это было забавно, потому что "зарубежные миссии" вызывали представление о нравоучительном ревностном белом миссионере, который заставлял полинезийцев носить передники или обращал в истинную веру народы. Причина же моего неизменного искренне радостного к ней отношения, а эта последовательница синтоизма была милой сморщенной, старой леди, заключалась в том, что она излучала доброту и, кроме того, каждый раз благотворно воздействовала на меня физически. Она подолгу молилась у моей койки, тихо повторяя что-то божественное, а может, колдовское, и при каждом посещении гладила меня, всегда одними и теми же движениями, пока я не начинал чувствовать успокоение, потом дремоту и не засыпал наконец крепким сном, даже если в палате был еще кто-то.
Ухаживала за мной сестра - японка христианского вероисповедания. Позже я выяснил, что она работала на полицию. Она не была похожа на других японских девушек, с которыми мне довелось познакомиться, и большую часть времени спала, причем шумно. В промежутках между сновидениями она выдавала мне воду в стакане, лекарства, лед и не скупилась на придирки. В одном деле она обладала исключительной сноровкой - в ловле комаров.
Японские женщины, которых я встречал, были, на мой взгляд, идеальны: всегда в хорошем настроении, полны желания угодить, любили шутку и обладали учтивыми манерами. И внешне привлекательны: миниатюрны, с совершенной фигурой, мягкой кожей, упруги, упитанны, ресницы - как у кукол, глаза темные, раскосые, взгляд мягкий, волосы черные как смоль. Словом, в высшей степени очаровательные, восхитительные женщины. И, судя по всему, чрезвычайно счастливые, несмотря на то что японские мужчины относились к ним, как мне показалось, небрежно и грубо.
О японских мужчинах я так и не сумел составить себе ясного представления. Мне, англичанину, они были настолько чужды, что я никак не мог подобрать подходящего определения для их оценки: то они бесчувственны и жестоки, то беспредельно добры. Вот какое письмо я получил от Хаяши-сана, переводчика из Кагосимы:
"Сэр, получив сообщение о вашем несчастии, я глубоко скорблю и никогда не перестану испытывать сочувствия к вам. Я думал, у вас все будет хорошо, как я вам о том говорил. Я надеялся, у вас будет все хорошо, когда я желал вам на берегу доброго пути. Я надеюсь, вы купите себе свежих яиц на деньги, которые я вам дарю (я прикладываю ордер на 10 йен, вы должны получить деньги на почте). Вы съедите эти яйца и будете здоровы.