В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

Александра Яковлевна Бруштейн

Дорога уходит в даль... Трилогия.

КНИГА ВТОРАЯ. В РАССВЕТНЫЙ ЧАС.

Глава первая. СВОЕЙ ДОРОГОЙ

– Спать!
– командует мама.

– Мамочка...

– Ничего не "мамочка"! Спать!

– Но ведь сейчас только восемь... Я всегда до девяти!

– Тебе надо хорошенько выспаться!
– отчеканивает мама с необычной для нее твердостью.
– Чтобы завтра не проспать, не опоздать, сохрани бог, на уроки!

Конечно, это серьезный довод. И я подчиняюсь, хотя и очень неохотно.

– Все равно не засну...
– ворчу я, укладываясь в

С этой мыслью - "все равно не засну!" - я лежу в постели. Поль, моя учительница французского языка, тоже почему-то улеглась в такую рань, одновременно со мной. Она очень волнуется за меня, даже несколько раз в течение этого дня принималась сосать лепешечки из своей заветной коробки. Эти лепешки - ужасно невкусные!
– сделаны из сока дерева эвкалипт. Такое красивое название, и такие противные на вкус лепешки! Они, собственно говоря, предназначены для лечения людей от кашля, но Поль принимает их от всех болезней: от головной боли, от сердцебиения, даже от ангины и расстройства желудка. Поль уверяет, что эвкалиптовые лепешки - "совершенно волшебное лекарство!".

В общем, учиться пойду завтра я, а волнуется из-за этого весь дом! И не только Поль без конца ворочается в постели и сосет свои лепешечки. Даже маленький Кики, блекло-зеленый попугайчик, слепой на один глаз, - даже он сегодня почему-то не засыпает, шебаршит в своей клетке. При этом он издает порою тихие "звучки", словно жалуется:

"Где мой глаз? Почему у меня только один глаз?"

В другое время Поль сказала бы с гордостью: "О Кики такой умный! Он все понимает - как человек!".

Но сегодня Поль даже не замечает этого. Она так волнуется, что ей не до Кики...

Дверь в столовую открыта, и, лежа в кровати, я вижу все, что там делается. Мама за столом раскладывает пасьянс, но совершенно ясно, что карты ее не интересуют и она в них почти не смотрит. Порой она неожиданно задумывается и неподвижно глядит в одну точку. По другую сторону стола сидит наш старый друг доктор Рогов, Иван Константинович. Он тоже раскладывает свой любимый пасьянс "Могила Наполеона" (он только этот один пасьянс и знает) и тоже часто отрывается от карт, словно его тревожат другие мысли. Папа ходит по столовой - взад-вперед, взад-вперед. А Юзефа отчаянно, на всю квартиру, гремит в кухне посудой и утварью, поминутно роняя на пол то одно, то другое. Грохоту - на весь дом!

– Юзефа!
– просит мама мягко.
– Не гремите кастрюлями!

– А когда ж яны - бодай их, тыи каструли!
– сами з рук рвутся! Як живые...

– Яков...
– пробует мама остановить папино вышагивание по столовой. Перестань метаться, как леопард в клетке!

– "Яков ты, Яков, цвет ты наш маков..." - вдруг напевает Иван Константинович.
– Не мечись как угорелый. Ребенок и без того волнуется.

– Вспомни, как ты когда-то сам в первый раз пошел в гимназию, напоминает мама.

Папа, по своему обыкновению, присвистывает:

– Фью-ю-ю! Это же было совсем другое дело!

– Почему "другое"?

– Потому, что я был пятнадцатилетний парень, почти взрослый. Моя мать хотела, чтобы я непременно стал ученым раввином. Меня учили всякой религиозной премудрости, а я мечтал учиться светским

– Вот!
– радуется Иван Константинович.
– В рифму со мной! Я в Военно-медицинскую академию из духовной семинарии подался. Меня папаша с мамашей в священники прочили... Как же ты все-таки, Яков Ефимович, в гимназию попал?

– Не попал бы!
– говорит папа.
– Не попал бы, если бы не мой отец. Он был целиком на моей стороне. Он нанял мне учителя - гимназиста последнего класса, и тот за три рубля в месяц занимался со мной потихоньку от моей матери, у нас на чердаке. Мышей там было! Как-то мыши изгрызли латинскую и греческую грамматики Кюнера и Ходобая, и я, почти взрослый, заплакал, балда, навзрыд. Как ребенок!.. Отец ничего не сказал, только вздохнул - это ж было бедствие, катастрофа!
– и стал шарить по карманам. Выложил всю обнаруженную наличность - шестьдесят две копейки!
– и дал мне. "На, сбегай в лавку, купи новые книжки..."

Лежа в постели, не подавая голоса, я внимательно слушаю папин рассказ. Я думаю о своем дедушке - папином отце. Этот дедушка ведь совсем неученый, только грамотный, а вот понимал, что детей надо учить, что для этого ничего не жалко. Молодец дедушка! Когда они с бабушкой вернутся с дачи в город, я ему скажу, что он хороший и я его люблю.

– Ну, в общем, - рассказывает папа в столовой, я благополучно одолел меньше чем за два года курс четырех классов гимназий - и выдержал экзамен экстерном при Учебном округе. Это было почти чудо: никто там экзаменов не выдерживал, всех резали. Но я все-таки получил круглые пятерки: и за латынь, и за греческий, и по математике, и по всем предметам - и мне дали свидетельство от Учебного округа. С этим свидетельством отец поехал - будто бы по делу!
– в город Мариамполь, и там меня приняли в пятый класс местной гимназии...

– Почему в Мариамполе?
– удивляется Рогов.
– Почему не здесь, в своем городе?

– Что вы, что вы!
– Папа, смеясь, машет рукой.
– Здесь мамаша не дала бы мне учиться. Нет, отец разработал хи-и-итрый стратегический план! Мы с ним тайком перетаскали на чердак все мои книги и вещи. Отец, потихоньку от матери, купил мне на толкучке подержанную гимназическую форму: брюки, блузу с поясом, шинель, фуражку с гербом. Все это мы связали в узел. Поздно вечером отец посадил меня в поезд, идущий в Мариамполь. В вагоне он обошел всех пассажиров, всякому поклонился и сказал: "Вот это - Яков, мой сын, он едет учиться. Будьте ласковы, присмотрите за мальчиком". А кондуктору отец дал гривенник: "Имейте в виду, мальчик у меня такой: если он начнет читать книжку, он до Парижа доедет! Так уж вы, пожалуйста, высадите его раньше: в Мариамполе!"

– Ну, и как ты доехал?
– интересуется мама.

– Ох, лучше не спрашивай! Я ведь в первый раз в жизни ехал по железной дороге... Меня тошнило и мутило, как на океанском пароходе!

– А в Мариамполе как ты устроился?

– Роскошно! Я высадился со своим узелком и с семью рублями, которые мне дал отец. Нашел "ученическую квартиру", где за пять рублей в месяц давали угол и стол таким бессемейным гимназистам, как я. И зажил почти как принц!

– Почему только "почти"?
– не выдержав, подаю я голос из своей комнаты.